Андрей Архипов - Поветлужье Страница 5

— Да что там показывать... Так, пару на заказ сделал. Не скажу, что все премудрости при этом освоил, на любительском пока уровне...

— А травишь-то как?

— Да этим, как его... хлорным железом. Тут ведь не в нем суть. Главное — нарисовать, чтобы рука не дрогнула... Окунаю в парафин клинок, а потом по нему завитки накладываю. Вот это как раз самое муторное.

— Угу, угу... Главное ведь, ребятки, для нашего человека, чтобы у него какая-то цель большая была в жизни. Или дело интересное, или оставить по себе добрую память. А то и просто чего-нибудь достичь, чтобы самому себе доказать. Что-то возвышенное, что ли, не просто кусок какой изо рта у другого отнять... Тогда он жилы из себя рвет, стараясь этого добиться. Вон как страну расширили! Ведь впереди всегда простые поселенцы шли, навстречу опасности, к вольной жизни!

— От плохой жизни они убегали, Михалыч, от крепостничества, от притеснений.

— Не всегда, Слав, не всегда. Вот у меня прадед держал на Кубани табун лошадей, дом богатый был. Когда Столыпин землю раздавал в Сибири, то он все распродал и со всей семьей рванул в те места. Не поверишь... за месяц, пока добирались, все деньги со своей женой пропили да прогуляли, приехали на место голы и босы. Получили земельный надел в тайге, топор да лопату, как говорится, в зубы за казенный счет, и вперед... Так за год он на кедровых орехах так поднялся, что опять скотину и лошадей завел, пятистенок поставил. Зачем все это ему надо было, а? Что-то просит все время русская душа, к чему-то стремится... А если не получает она того, что нужно ей, то через некоторое время человек ломается. Или спивается, или засасывает его трясина стяжательства... Вот поэтому у нас гениев и талантов немеряно в стране. А с другой стороны, полно опустившихся людей или такой сволочи, что рука отказывается пристрелить, хочется зубами рвать... Только вот никто понять не может, чего же все-таки наша душа просит, даже мы сами. Поэтому во всем мире и говорят об ее загадке.

— Ну, не скажи, Михалыч, — влез в разговор Николай. — Иногда человек такой рождается, что с детства его научить ничему доброму нельзя, все под себя гребет, едрена вошь... Все только я да я, да для себя, какая уж там душа? Встречал я таких, и не так уж и редко.

— Бывает и такое, бывает. Иногда случается на переломах истории, как у нас было. Народ звереет от голодухи, нищеты. Все ходят нервные, злые... так что, может, это и генетически передается. Потом все устаканивается, конечно, но поколение вырастает почти напрочь отмороженным...

— А когда все как в болоте живут, лучше, что ли? Все равно некоторые кропают друг на друга доносы или просто делают ближнему пакость. Приезжал тут один городской франт, рассказывал, как он при переезде мощные колонки к стене поставил и врубил по самое "не могу". Соседям своим решил праздник устроить. Пусть порадуются, мол, самого его все равно на этом месте завтра не будет, и те ему уже ничего не выскажут... — Николай рубанул в воздухе рукой от избытка чувств. — Хотелось мне ему по роже двинуть, да жена покойная... земля ей пухом, не дала — праздник какой-то не хотела портить. А родился-то и жил он в тишине да покое, когда ни о каких переломах истории и подумать никто не мог.

— Да уж, бывают люди на свете, которые, кроме чувства гадливости, ничего не вызывают, — опять согласился Иван. — Это уже как раз от воспитания зависит, и может, как раз тот случай, когда с его предков вся эта мерзость началась... Ведь воспитывают не только словами, но и примером своим.

— Что там ни говорите, мужики, — начал Вячеслав, — но народ после перестройки в худшую сторону изменился. У нас еще ничего, а в городе что творится... Грызут друг друга почем зря, все думают только о том, как бы обогатиться. А если какие терзания и есть у кого, то вином заливают... Все норовят проехаться за чужой счет. Столица все под себя гребет, скупает все подряд и все соки из людей выжимает. Капитализм, мать вашу... Люди, конечно, отвечают тем же. Пофигизмом к делу на урезание зарплаты, формальным подходом на эту самую соковыжималку. Другими люди стали, равнодушнее...

— Так я и говорю: от воспитания многое зависит и от традиций, — поднял указательный палец вверх Иван. — Если свои традиции все порушили, а ведь порушили же, истребив как класс крестьянство в тридцатые годы, то где другие взять? С Запада тебе только такая помощь придет, как деньги грести лопатой... туда же, на Запад, да как обмишурить близких своих. Еще технологии, чтобы лопата получалась поболее. А без коренных традиций и воспитания нет, и народ мрет как мухи, даже себя не воспроизводит. До войны еще рожали по привычке, в деревенских семьях по восемь-девять детей было, а начиная с конца тридцатых всех погнали в город на заводах работать. А уж после войны Хрущ так прижал деревню, что и сами побежали... А в городе что? Там все думают только о себе любимом. Детей не рожают... Нищету, мол, плодить не хотят. Обставят квартиры мебелью заграничной, коврами да хрусталем — и нате вам, нищие. Как будто их предки во дворцах жили. Не рожденных еще детей уже убивают своими заплесневелыми мозгами! Так и вымрем все, потому что сердцевины в нас не осталось...

— Прав, ты конечно, Михалыч, — кивнул Николай, опрокидывая стопку. — Только вот оборону перед войной тоже надо было создавать, промышленность поднимать. Не скрутил бы Сталин всех в железный рог, так и вырезал бы в войну фашист весь народ... И насчет тебя у меня закавыка есть. Ты ведь в свои почти сорок лет, уж прости меня, не женился и детей ни нажил. А других осуждаешь.

— Твоя правда. Надо было хозяйство поднимать... И технологии всегда нужны, чтобы детей и жен защищать, только вот не надо ради этого искоренять свою суть и ломать народ через коленку. И как поступить перед войной надо было — я тебе тоже не скажу, потому что не знаю. Кто-то говорит, что и сам он хотел напасть на Германию, мировая революция ему покоя не давала. Еще с двадцать первого года, когда наши красноармейцы шли на Варшаву, а им поляки надавали по шее и в концлагерях большинство сгноили. Правда или нет те его думки — теперь не докажешь. Одно скажу: никакое промышленное развитие не может достигаться ценой человеческого горя и огромного количества невинно замученных и убитых. Вот начальников, которые проворовались, надо было отстреливать, вместе с уголовниками... Не теми, которые колоски с поля таскали от голода, а которые грабеж и воровство себе в профессию записали. Вообще всю элиту в стране надо время от времени перетряхивать. Согласился взяться за дело и не справился — снимать и на веки вечные в подсобники, без права занимать какую-нибудь должность. А то хозяевами жизни себя почувствуют от безнаказанности, а не слугами народными... Только вот не надо меня сейчас осуждать, Степаныч, что я так жизнями людскими вольно предлагаю распоряжаться. Одних расстрелять, других на задворки жизни... И вопросов провокационных не надо. Типа, если немного расстрелять, это ничего? И где граница между "много" и "немного" И еще что-то там насчет слезы невинного ребенка... Я, если надо, переступлю не только через слезинку, но только если будет надо! Мне, тебе, детям вот нашим, но не ради каких-то там идеалов!

— Да я что... я ничего, Михалыч, что ты взъелся-то? — опешил Николай.

— Извини, в душе накипело... В лесу, пока бродишь, какие только темы сам с собой не обсуждаешь... А в продолжение разговора вот что скажу. Есть такое выражение: "Не верь, не бойся, не проси". Пусть оно из арестантской жизни, но ведь и для многих других дел подходит. Верить надо только своим, а доверять тем, кто за тобой идет. Не бояться делать то, что должно. За родных-то бояться сам бог велел. И не просить ни у кого милости жить, как ты хочешь... За это надо драться. А также нечего других упрашивать, чтобы они жили как ты. Не надо всему миру доказывать, что ты первый, единственный и самый передовой, а также учить этот мир жить по-своему! Надо просто делать так, чтобы людям лучше жилось. Не вообще всем людям, а тем, за которых ты в ответе. А другие сами к тебе потянутся. Особенно те, у кого стержень внутри послабее будет. Некоторые ведь — сами с усами, их никаким примером за собой не вытянешь. Вон японцы, к примеру... Уж на что Вторую мировую проиграли, а кто скажет, что они другими внутри стали, несмотря на то что переняли потом все западное? Меняются все, конечно, но зачем менять внутреннюю суть, как мы? Зачем? Порушили страну, отказались от себя, стараемся быть похожими на других. На Европу ту же кичливую, которая в своих колониях геноцид творила, а теперь про всеобщее благо талдычит. А от этих метаний только шатаемся под напором со всех сторон без своего нравственного стержня. Как бы не дометаться, так-то вот...

— Думаешь, если стержень останется, то все так хорошо будет? — усмехнулся Николай. — С чего же тогда революции одна за другой век назад вспыхивали? От хорошей жизни? Думаешь, нравственный стержень твой во власть имущих раньше был?