Алекс Гарридо - Любимая игрушка судьбы Страница 5

Завязав ночной свиток шнурком и завернув в платок, царь вложил его в зашитый карманом широкий рукав.

— О Шала, если бы я только и делал, что спал, то ни в одном из домов Хайра не осталось бы пары глаз, которая могла бы спать спокойно!

Шала поспешил откинуть завесу на двери, и царь покинул ночную половину.

Он занял свое место на троне, который горой золота и сверкающих камней возвышался над помостом, покрытым коврами и укутанным парчой. И приказал поднять занавес, отделявший его от посетителей.

В этот ранний час приходили к царю его приближенные, советники, вельможи царства и близкие друзья, и он советовался с ними о тех делах, о которых размышлял ночью, и отдавал приказы об исполнении того, что решил, и диктовал писцам указы и послания наместникам.

Когда же время приблизилось к полудню, царь перешел в другой зал и сел за трапезу, и с ним друзья, советники и поэты, восхвалявшие величие и мудрость повелителя.

Насладившись послеобеденным отдыхом — в тени сада влажного, зноем неопаленного, где полноводные ручьи скользили как туловища змей, и где вода многочисленных источников и водометов звенела, будто вливаясь серебряные кувшины, под мерное звучание изысканных стихов, под веселящую сердце музыку, — царь вернулся в тронный зал.

Теперь приходили к нему конюшие, начальники стражи, и те, кто ведал делами простонародья, и казначеи, судьи, законоведы и ученые. И царь занимался делами, сверяясь со своим свитком, лежавшим перед ним.

После того, удалив писцов и стражу, царь принимал лазутчиков-ашананшеди, выслушивал их донесения о делах в Хайре, подвластных ему землях и странах, еще не покоренных.

Тенью из тени выступил ашананшеди, откинул за плечи дымно-серый плащ, поклонился царю.

— Из Аттана, — сообщил он, и царь кивнул, готовый слушать.

— Со времени последнего похода в земли удо минуло два года.

— Я помню, — с расстановкой произнес царь.

Ашананшеди помолчал лишнее мгновение, прежде чем продолжить.

— Великий царь, следующей весной поход может не состояться.

— Ты хочешь сказать, что племена пастухов стали сильны и многолюдны? После того, как вот уже два девятилетия каждую третью весну мы разоряем их кочевья и станы? В каком доме Хайра нет рабов — удо? Мало ли мы истребили мужчин? Некому угрожать Хайру со стороны Обширной степи — мы позаботились об этом.

Лазутчик хмурым кивком подтвердил слова повелителя и поторопился осторожно возразить:

— Не то я имел в виду, господин мой, не опасность со стороны степей. Удо стали малочисленны, и стада их сокращаются. Сама пустыня торопится исполнить желание Великого. Этой зимой снег в степи выпадал лишь ночью и на рассвете исходил паром, не успев растаять. Пустыня поглощает степи удо, иссушая травы на земле и корни трав под землей. Источники иссякают, как дыхание умирающего. Девять племен не могут напоить скот и накормить его там, где раньше было изобилие травы и достаток влаги.

— Хорошо! — хлопнул себя по коленям царь. — Мы пойдем на удо не будущей весной, а этим летом, пока живы и не погибли от жажды и бескормицы наш скот и наши рабы, еще гуляющие по Обширной степи.

— И вот что узнал я, господин мой, — понизил голос лазутчик.

Царь наклонил к нему пахнущую девятью благовониями голову в тяжелой короне.

— Стало мне известно, что удо посылали послов в Аттан и что аттанский царь принял их, и принял благосклонно, и отправил обратно с многочисленными и обильными дарами.

— О чем же они говорили? — скрывая тревогу, медленно проговорил царь.

— Это тайна. До сих пор, как помнит великий царь, никому не удавалось проникнуть в аттанский дворец, он полон необъяснимых чудес, особенно же много там тайных ловушек, подобных которым нет в других местах, и устройство их неизвестно, — ашананшеди значительно кивнул головой, сообщая дополнительный вес своим словам, и тут же скромно заметил: — Но я сам слышал, о чем говорили послы удо с царем Аттана.

Царь вознаградил лазутчика короткой улыбкой и тут же дернул подбородком: не тяни!

— Удо просили… — снова понизил голос лазутчик, — просили впустить Девять племен в Аттан и позволить им поселиться на окраинных землях.

— В пограничье! — нахмурился царь, теребя унизанной перстнями рукой тщательно уложенные пряди бороды. — И под рукой Аттанца удо расплодятся и увеличат свою силу. И тогда Аттанец вспомнит, что они не только пастухи, но и охотники. А удо не забудут, как заботился о них царь соседнего Хайра, враждебного Аттану.

Царь помолчал в задумчивости.

— Что же ответил им Аттанец? Если он не глупец, он открыл перед ними путь в Горькие степи. Так?

Ашананшеди покачал головой.

— Владыки Аттана обещали послать гонцов к вождю Джуэру, когда ответ будет готов.

— Как? Почему? — чуть не вскочил с трона пораженный таким поворотом событий царь.

— Они сказали, что должны подумать: как будут жить на одной земле народ Аттана и народ удо, столь разные и непохожие друг на друга обликом и обычаями.

— О глупец! — с чувством воскликнул царь. — Он отдал мне победу, так что даже жаль трудов, которые мы приложим к этому делу. Пока он думает, мы будем действовать. Пусть наш скот и наши рабы в Обширной степи погуляют до будущей весны. Не все умрут — а живые нарожают новых рабов. Мы же поищем невольников и добычи в Аттане: царь Ханис силен сегодня, но завтра, объединившись с удо, он станет сильнее. Значит, сегодня он слаб и годится, чтобы быть побежденным нами. Скажи мне твое имя, лазутчик, чтобы я знал, кого отличить перед другими.

— Я из клана Шур, — ответил ашананшеди.

— Твое имя спрашиваю.

— Я из клана Шур.

— Судьбе известно твое имя — пусть она тебя отметит.

С этим царь отпустил лазутчика, и тот, поклонившись и запахнув плащ, скрылся.

Шала привел рабов с кувшином и тазом для омовения, и царь смог освежить разгоряченное лицо. Наслаждаясь дуновениями прохладного воздуха от широких опахал, прикрыв глаза, царь сообщил верному Шале:

— Быть войне.

— Кого же Могучий, сотрясающий мир шагами, прикажет своему неудержимому войску победить в этот раз?

— Аттан, Шала.

— Великая цель! Но так много странного рассказывают об аттанском царе… И не богом ли называют его подданные?

— Каждый из покоренных нами царей называл себя богом. А я — только слуга Судьбы и неудержимый клинок в ее руке. Потому угодны Судьбе мои победы.

Cахарный месяц таял и все не истаивал в темнеющем небе. На темно-красных углях шипели капли жира, тяжело падавшие с туши онагра, и запах жарящегося мяса дразнил обоняние. У костра хлопотали рабы: одни следили за углями, другие поворачивали вертел, заботясь о том, чтобы мясо равномерно прожарилось. Особо искусный в приготовлении соусов и приправ раб с южного побережья смешивал в сосуде гвоздику, кардамон, тертый мускатный орех, имбирь, корицу, кориандр, горький перчик и еще тринадцать пряностей, необходимых для приготовления бахарата. Другой раб выкладывал на блюдо печеные яйца с корицей, шафраном, тмином и перцем.

Борзые лежали, опустив узкие морды на лапы. Они уже получили свою долю добычи и сыто дремали, пригревшись у костра.

Кони паслись неподалеку под присмотром рабов, уже выводивших и напоивших Махойеда и Веселого.

— Холодная будет ночь, — заметил Лакхаараа, не отрывая взгляда от тонкого белого месяца, и Эртхиа откликнулся:

— У меня уже сейчас ребра стучат от холода.

Не так давно подкрепившиеся кислым молоком и халвой царевичи с подобающим мужчинам спокойным достоинством ожидали приготовления ужина, достойного царственных охотников. Эртхиа лениво пощипывал струны длинношеей дарны. Разрозненные звуки бередили душу. Лакхаараа, все глядя на сияющий серпик на черном бархате, попросил младшего:

— Спой о «Похитителе сердец»…

Эртхиа поднял к груди дарну, прикрыл глаза, затих, замер. И начал, вскинув голову и бросив высокий голос к самым звездам:

— Он прекрасен, похитивший мое сердце…— Как юный месяц…

— неожиданно подхватил Лакхаараа, и, вступая друг за другом, братья запели эту песню, которая каждый раз слагается заново, ибо на неизменную мелодию каждый влюбленный положит свои слова:

— стан его как ветка ивы— косы как снег на вершинах— золотым утром— или как мед— и молоко— как жемчуг— и золото— щеки гладки, а глаза как виноград— как нарджисы— губы как розовый шелк— как лепесток розы— ноздри как у молодой кобылицы— а шея как у жеребенка— запястья нежны как горлышко соловья— как роза он благоухает— как ветка сандала— как зернышко ладана— подобен ожерелью из амбры— завитку дыма над курильницей— вид его исцелит больного— и спасет умирающего…

— Но видевшему его нет исцеления,

— звонко вывел Эртхиа и опустил дарну.