Василий Щепетнёв - Дело о волхве Дорошке Страница 5

— В отчетах, Христофор Теодорович, наша сила. Что ж, чай допит, вопросы заданы, ответы получены, пора и откланиваться.

Он так и сделал. Вернулся в экипаж, велел Трошину ехать домой не торопясь, укрылся медвежей полостью и стал думать.

Аудиовизуальный контакт… Действительно, иные мастаки читают, а, скорее, угадывают мысли по мимике, по реакции зрачков, по запаху, наконец. Иные шахматисты считают, что противник способен узнать цель задуманного хода, особенно, если эта цель авантюрна. Некоторые даже темные очки надевают. Зачем далеко ходить — он и сам их надевает, темные очки. Правда, с иной целью, но это частности. В глазах соперников он, Арехин, прячет за темными стеклами очков коварные замыслы и хитрые планы. Трезвомыслящие считают подобное поведение чудачеством. Пусть считают.

Вопрос: является ли товарищ Зет чудачкой, сумасшедшей или просто любительницей пошутить? Аудиовизуальный контакт говорит не в пользу любой из трех версий. Хотя этот самый контакт может и подвести. Он-то, Арехин, не видел ни сейфа, ни паспортов и бриллиантов в этом сейфе — то есть материальных свидетельств нематериального сна. Хотя сами по себе они отнюдь не подтверждали правдивость рассказов о сне — о сейфе Лия Баруховна могла узнать совершенно прозаическим образом, а на сон сослалась, потому что нужно было хоть на что-то сослаться.

Ладно, все это гадание на морковной гуще. Нужно опросить остальных дам, а уж затем строить предварительные, рабочие, окончательные, представительские и прочие версиии.

А сейчас уже близится утро, и потому можно поспать. Вдруг ему приснится главный фигурант дела волхв Дорошка и все разъяснит приятным речитативом?

Хотя с чего он решил, будто этот Дорошка вовсе существует? Из-за скверных стихов, которые услышала — якобы услышала — товарищ Зет?

Одно хорошо: пока никто никого не убил.

5

Снов своих Арехин уже много лет не любил. Задолго до того, как кончилось детство. Или детство просто слишком рано кончилось — вместе с добрыми снами — и наступила пора безвременья. Его, личное, Арехинское безвременье. А потом — раз, и он уже взрослый. Последние годы сны не нравились куда больше, и потому он старался их забывать еще до пробуждения. Обычно получалось, но сегодня он сделал исключение и запомнил то, что видел. Ничего отрадного, но и ничего, связанного с волхвом Дорошкой, Лией Баруховной или еще кем-нибудь из списка товарища Зет. Поэтому расследование следует продолжить традиционным методом, наяву, либо вызывая проходящих по делу к себе, либо самому являясь к ним. Обыкновенно практиковался первый метод: их много, проходящих по делу, к каждому не набегаешься, да и МУСовские стены давят так, что признания сами наружу просятся. С другой стороны, в МУСе человек один, без окружения, а окружение говорит порой о человеке больше, нежели он сам.

Но все это досужие объяснения. Ехать придется самому, поскольку в список товарища Зет попали люди положения хоть и не слишком высокого (заниматься картинами вообще и устройством зала для художника Соколова в частности люди положения высокого занимаются исключительно не выходя из кабинета: бумажку подпишут, в крайнем случае в телефон поговорят), но и не низкого — все-таки дело культуры есть дело политики. В искусстве, будь то живопись, драма или вовсе литература, партийность правила балом. Не всякому дано расставлять художников по рангу — этот первостепенный, этот второстепенный, а этот и вовсе буржуазная отрыжка, в Урюпинск его, в Гвазду или продать на западном аукционе, а деньги — на развитие Мировой Революции! Таких людей повесткой не вызовешь, а и вызовешь — не дождешься. Потому он вышел из дому и в Кремль пошел пешком.

Лошади пусть отдохнут. Им положено. Иначе потеряют и вид, и резвость, и озорной норов. А вот ему пройтись очень даже не мешает. Не все ж на Москву из окна экипажа смотреть.

Москва с высоты собственных ног представляла зрелище фантасмагорическое. Старые вывески, муляжные окорока в разбитых витринах — и пустота на тротуарах. Редкие прохожие шли кто куда. Одни на службу — узнавались по деловитой походке и портфельчику либо сверточку под мышкою. В портфельчике или сверточке находились судки или коробки, в которые можно будет сложить часть казенного обеда, полагавшегося служащим прямо на работе. Сложить и отнести домой. Другие шли по-привычке ходить на службу: портфельчиков у них не было, походка не то, что деловита, а боязливая, как у нижнего чина в городском саду — а ну, как шуганут взашей — да и весь вид говорил: «Господа, не трогайте нас, мы ничего плохого не делаем, а так, погулять вышли». Третьи шли по своим делам — выменять одно что-нибудь на другое что-нибудь, и непрестанно косились по сторонам. Четвертые — хищники, выискивали третьих. Впрочем, добыча обещала быть мизерной, и хищники потому тоже были мизерны. Одинокие крысы на свалке. Да, обидно, что он встал так рано. Мог бы поспать до полудня, все равно кремлевские дамы раньше не принимают. Или принимают? Некоторые, он знал наверное, даже служат. Одни, как товарищ Зет, в учреждениях неприметных для постороннего глаза, даже тайных, другие во всем блеске и сиянии возглавляют «комитет по освобождению женщин» — как Александра Тюнгашева, например. Вот к товарищу Тюнгашевой и пойдем. Муж Тюнгашевой, вернее, товарищ — мужей, как и сам институт брака Тюнгашева не признавала принципиально, считая это элементом закрепощения, — был в партии величиной весьма умеренной, и греться в лучах его славы и влияния могла разве что кухарка. Но Александра Тюнгашева кухаркой не была, напротив, она хотела извести кухарок, как отжившее явление. А еще она хотела управлять государством, рассуждая просто: женщин больше, чем мужчин, значит, и главою государства в итоге должна стать женщина. В итоге — потому что предстоит долгий путь. Сначала избавиться от домашней работы — кухни и прочего, затем от материнских забот — родила и в дом коммунистического воспитания отдала, а вместо этого женщина должна пополнить ряды пролетариата. Миллион женщин к станку! Товарищ Ленин говорит о ста тысячах тракторов для объедененного сельского хозяйства. Прекрасно. Сто тысяч подруг на тракторы! А шахты, а железная дорога. Наконец, армия!

Но с армией пока приходилось годить. Сначала следовало отвлечь женщин от кухни и научить читать. Скудость продуктов и коммунальные квартиры с уплотением помогали отваживать от личной кухонной плиты. Учить читать женщин предполагалось во Дворце Грамотности, который предстояло построить где-нибудь на месте сегодняшних купеческих особняков, но строить можно было только после окончания войны с буржуазией. Пока же писались планы и рассылались циркуляры. А рассылались они как раз из купеческого особняка, отданного под комиссию по освобождению женщин.

Туда Арехин и направлялся.

Сегодня пришла отттепель, но не беда — он уже третий день надевал калоши, добрые старые калоши. То есть не совсем старые, напротив, новые: камердинер, прослышав про февральскую революцию, первым делом купил две дюжины калош: «воровать будут, Александр Александрович, а начнут с калош. Так в прошлое безобразие было, а это-то похлеще выходит, потому две дюжины калош, без сомнения, пригодятся» — объяснил камердинер Арехину свое приобретение.

По счастью (вообще-то счастья как раз и не было, несчастье помогло, но это отдельная история) дом на Пречистенке получил охранную грамоту, подкрепленную крайне весомыми аргументами (в частности, любого, явившегося в дом без ордера, подписанного лично Очень Значительным Большевиком, можно было рассматривать как взятого с поличными врага военного времени и поступать с ним согласно законам военного времени, для этого даже особый закуток в подвальчике отвели. Закутка того жители других домов видеть не видели, но слышать о нем слышали, и если отчаянные головушки, вдруг расплодившиеся даже в самых приличных семействах, не говоря уже о семействах не самых приличных и даже вообще не о семействах, вдруг исчезали бесследно, знающие люди одними губами произносили беззвучно «Закуток», и все становилось ясно. Шпана дом на Пречистенке обходила стороной, а с тех пор, как в конюшне дома поселились Фоб и Дейм, вообще в квартал не совалась, и калоши из подъезда не пропадали. Но ведь приходилось бывать и в других домах, или вот в присутственных местах, и здесь возникала проблема: оставлять ли калоши, как в прежнее, «царское» время внизу, в вестибюле, с большой вероятностью оставить навсегда, или идти в калошах и дальше. Тогда калоши, конечно, сохранялись, но терялся самый смысл калош — предохранять внутренность дома от уличной грязи. Дальнейшее уплотнение жилья само решило проблему, решило диалектически, и теперь у калош основным предназначением стало сберечь обувь хозяина, а уж дома будем от грязи очищать потом, когда белых разгромим и коммунизм построим. Не баре. Но шесть пар калош Арехин-таки потерял. Ну-ну. Когда наступит очередь последней пары, возьмет да и уедет. Париж, Нью-Йорк, дале везде. Но пока калоши еще имелись, да и в последние месяцы как-то пропадать перестали. У других пропадают, а у него нет. Боятся, что пристрелит на месте, из-за калош? Тем более, что его калоши — как новенькие, почти не стоптаны, сверкают. Издалека видны. Такие на свою обувь надевать опасно. Можно, правда, в портфельчик, да домой. А потом на толкучке выменять на что-нибудь. Немножко крупы взять, кашку детям сварить. Дети любят кушать.