Василий Лягоскин - Ах, уж эти мужики! Что бы вы без нас, женщин, делали… Страница 5

Остальные девушки хихикнули, и принялись обсуждать известие, принесенное Монодевком. При этом они не столько вслушивались в слова Ярославны, наливавшейся яростью тем сильнее, чем глубже она вникала в милые сердцу хозяйственные дела, сколько вглядывались в лица кланявшейся им (царю и его ближайшему сподвижнику) дворни. В глазах придворных, слуг и рабов они читали все – и страх и уважение к ловко пристроившемуся при дворе Монодевку; и равнодушие, переходящее в откровенную издевку над глуповатым царем, не видящим ничего под собственным носом. А его увлечение презренным ремеслом – поняла Валентина – большинство считали не просто блажью, а откровенной глупостью. В этих взглядах не было только любви; а значит, и жертвенности.

Наконец, всей толпой они ввалились в храм. В тишине и полутьме их встретила богиня, Афродита. Как и Галатея, она была молочно-белой и холодной; невосприимчивой к молитвам, несмотря на богатые дары, сложенные у ног статуи. И только оглянувшись от выхода, одарив равнодушным взглядом прислужника, с трудом придерживавшего тяжеленную дверь храма, Кошкина разглядела на устах богини Любви торжествующую улыбку. Она ответила ей; ответила яростным взглядом, и сразу двумя дулями, сложенными из пальцев чужих рук: «Накося, выкуси!». И каким-то чудом поняла, что мраморная богиня восприняла ее порыв; не устыдилась, но устрашилась.

– То-то! – усмехнулась Валентина, не сразу сообразив, чем это командовала теперь Ярославна, откомандированная для ведения скучных, но таких важных хозяйственных дел. Как оказалось, устами царя она уже успела скомандовать соорудить весьма примечательное сооружение. Виселица из свежеструганных бревнышек ждала понурившего голову Монодевка.

– Вы что! – Валентина набросилась на подруг, кровожадно потирающих невидимые руки, – живого человека, и повесить?! Без суда, и следствия? Не дам. Тем более, что мы… в смысле местный царь виноват не меньше.

Но, кажется, не прав и тот,Кто поручил Ослу стеречь свой огород.

– Ну, не дашь, так не дашь, – покладисто согласилась княгиня; остальные кивали рядом, – ему же хуже будет.

Пигмалион, покорный ее воле, вяло махнул рукой, и не сопротивляющегося министра (бывшего, конечно) быстро уволокли стражники. А Ярославна пояснила:

– В каменоломнях он сам скоро пожалеет, что остался жив. Ну, а добро, что он украл у государства, уже в казне.

Валентина, к изумлению подруг, обнаружила затесавшуюся когда-то в голову крылатую фразу: «Государство – это я!». Кто из бывших, или будущих государей первым произнес эти слова, Валя так и не вспомнила, но Пигмалион явно воспринял их на собственный счет. Непривычно оживленный и энергичный, он подхватил под локоток русскую княгиню (прогресс, однако) – в собственной душе, конечно, – и воскликнул:

– Куда мы теперь?!

– Как куда? – остудила его порыв Кошкина, – в столовку, конечно. Война войной, а обед по расписанию.

Царь на «войну» поморщился, явно приняв эту фразу за намек на собственное дезертирство с Троянской войны, и безропотно дал увести себя в трапезную. Обед был еще шикарней; бесконечную вереницу блюд наша великолепная шестерка так и не осилила; царь же вообще потерял аппетит. Когда же насытившиеся и пресытившиеся едой красавицы напали на него, он нехотя объяснил свою меланхолию:

– Уже половина дня прожита, и прожита впустую. Я ни разу не взял в руки молотка, не отсек от мертвой глыбы мрамора ни крошки. Что я оставлю потомкам? Легенду о том, что эллинский царь сошел с ума, вообразив себя женщиной… да не одной, а сразу шестью.

– А что ты имеешь против женщин?! – Кассандра первой подперла бока чужими кулаками, жирными от яств, которые непосредственная во всем Дуньязада украдкой пыталась ухватить царскими руками, – предрекаю: ни одна статуя не выйдет из-под твоего резца до тех пор, пока ты не отправишь нас домой!

Остальные девушки захихикали; вспомнили, как часто сбывались пророчества подруги. Но выдавать ее не стали, поскольку в одном были солидарны с ней – рано или поздно им наскучит в этом мире; даже в облике местного владыки. Дездемона еще и об обещании Валентины вспомнила – о Миланском доме моды…

Чтобы привести дела царства в порядок, какого никогда не видели окрестные полисы, Ярославне понадобилось не больше месяца. Сам Пигмалион меж тем все больше хирел; он забился в самый дальний уголок собственной души, и там безмолвно страдал. Лишь изредка подруги вспоминали о нем, и выволакивали на свет божий, да на собственный суд, суть которого Валентина выразила очередным шедевром баснописца:

На свете много мы таких людей найдем,Которым все, кроме себя, постыло,И кои думают, лишь мне бы ладно было,А там весь свет гори огнем

Тело эллинского царя в это время нежилось на ложе; открытое настежь окно доносило далекий шум волн и приятную свежесть моря. Еще в это окошко заглядывал самый краешек луны, в свете которой таинственно улыбалась Галатея. Пенелопа, которая в своей жизни имела долгий печальный опыт ожидания любимого человека, внезапно вскочила (вместе со всеми остальными), и подхватила с пола молоток скульптора, который лежал у кровати постоянным напоминанием о пророчестве Кассандры.

– Ах ты, тварь! – воскликнула она, замахиваясь на оточенные линии женского тела, воплощенные в мраморе, – сейчас расколю тебя на части, и решу тем самым проблему…

– Или создашь новую, – остановила общую руку благоразумная Ярославна, – кстати, а почему мы оказались именно здесь? При чем здесь русский баснописец? Слыхал ли он когда-нибудь вот об этом недоразумении?

Свободная рука Пигмалиона огладила себя от головы до нижней части торса, чуть не добравшись до главного «недоразумения» собственного организма.

– А действительно, – удивилась вслед за ней Валентина, хватая испуганного царя за шкирку, – давай – колись, какой такой баснописец твоего времени связан незримыми нитями с Крыловым; кто мог притащить нас сюда… без нашего на то согласия?

– Не знаю? – пискнул Пигмалион, не пытаясь вырваться из крепкой руки, – может быть… Эзоп.

– Эзоп..? – протянули сразу несколько нежных голосочков, – ну, давай, рассказывай.

Царское тело опять заняло свое место на ложе, кокетливо отставив в сторону ножку, и задумчиво уставившись на молоток в руках. А через несколько долгих минут Пигмалион открыл рот и начал вещать. Никакой рифмы в его (точнее Эзоповых) баснях не было. Искусство ваять скульптуры обнаженных женщин – вот единственный талант, которым наделили царя боги. Декламатор из него был никакой; так что Валентина скоро не выдержала, и перебила его – естественно, строками из более близкой ей басни:

Бывает столько же вреда.КогдаНевежда не в свои дела вплететсяИ поправлять труды ученого возьмется.

Сразу пять слушательниц шикнули на нее, и велели Пигмалиону продолжать – до тех пор, пока Дездемона не перебила его, воскликнув жарко и победно:

– Вот! Повтори последнюю историю!

Царь покорно повторил:

– Басня «Коварный». О том, как коварный мужчина пришел к оракулу с намерением посрамить его. С воробьем в кулаке и вопросом: «Что у меня в руке – живое, или не живое?».

– Ага, – перебила его нетерпеливая Дуняша, – живое – если выпустить воробья, и мертвое, если посильнее сжать кулак! У нас тоже была такая сказка.

– Дальше, – перебила ее венецианка, – давай, парень, разродись моралью басни.

Пигмалион «разродился» – опять без всяких рифм:

Полно, голубчик!Ведь от тебя самого зависит,Живое оно, или неживое

– Вот! – опять первой воскликнула Пенелопа, заставив вскочить царя с ложа, – понятно?

Все (включая самого Пигмалиона) дружно замотали головой, и уставились на царицу Итаки. И та торжествующе засмеялась.

– Никто – ни боги, ни колдуны нам не помогут. Только мы сами в состоянии взять себя за шиворот, и забросить обратно – в грот, где нас уже заждался Витя. Согласны?

– А что бы можем? – в устах русской княгини этот вопрос прозвучал непривычно жалобно.

– Я могу станцевать! – пискнула прежде других арабская принцесса.

Валентина вполне ожидаемо, хотя и непроизвольно, скомандовала:

Так поди же, попляши!

Она сама вплела в этот танец собственные надежды, и любовь к далекому, заждавшемуся ее мужу. Как и другие красавицы тоже. И один «красавец». Душа Пигмалиона не выдержала натиска чувств, которыми сейчас щедро одаривали мир его новые, непрошеные знакомые. Он – как когда-то Кошкин – «заразился» волшебством танца, добавил в него, а значит, и в окружающее пространство свою энергию. И эта капля переполнила какую-то чашу, полную чуда; в мир щедро плеснуло, прежде всего, на застывшую в своей молочно-лунной красоте статую. Безжизненные многие годы глаза Галатеи вдруг зажглись огнем; а мрамор, который должен был осыпаться пылью при малейшем движении, стал теплым и мягким. Руки этой красавицы протянулись к возлюбленному; она явно готова была тоже закружить в танце. Но не успела – Пигмалион сам шагнул к ней без всякой команды со стороны, и заключил ее в объятия. И было это объятие настолько теплым, и убаюкивающим; усмиряющим неистовую энергетику пляски, что Валентина невольно закрыла свои глаза (которых, вообще-то здесь, в эллинском царстве, не было). Закрыла со словами из басни: