Тверской Баскак - Дмитрий Анатолиевич Емельянов Страница 5

«Вспомни, ведь разговор в бане шел о 1237 годе. А где гарантии?! Кто его знает, какая погрешность у этого старика? Отправлял в тридцать седьмой, а попал в двадцать третий. Пятнадцать лет туда-сюда при таких перемещениях, не такая уж большая ошибка, наверное, а вот для меня, все может закончиться очень печально».

Пока меня терзали сомнения, кобыла перешла на шаг и вскоре, вслед за всеми остановилась. Тут же рядом возник знакомый молодой монгол и потащил меня в голову каравана.

Подъезжаю к стоящим впереди Турслану Хаши и хорезмийцу. Последний, нагнувшись ко мне, шепчет.

— Молчи и слушай, потом расскажешь подробно обо всем, что скажут руссы.

Молча киваю, мол, понял, и смотрю на встречающих. С полсотни крепких квадратных ребят в кольчугах и кованых шлемах. Бородатые лица смотрят недобро, но мечи пока в ножнах. Впереди двое, похожи друг на друга как журавль и енот. Один худой и высокий с длинным, вытянутым носом на узком породистом лице. Другой, маленький, широкий, с круглой скуластой физиономией и расплющенным как у боксера носярой. Если бы не драматичность ситуации, я бы непременно посмеялся, но сейчас меня вряд ли чем можно развеселить.

Остановившиеся напротив встречающие молча чего-то ждут, и я бросаю быстрый взгляд на хорезмийца и снова на моих далеких предков. По лицам абсолютно точно видно, что обе стороны знают кто есть кто, но играют в какие-то непонятные мне церемониальные тонкости.

Пауза неприятно затягивается, и мне видно, как Турслан, наконец, подал знак хорезмийцу, и тот обрадованно обратился к руссам.

— Посол великого хана Бату к князю киевскому — Турслан Хаши со свитой…

Он еще что-то там витиевато лопочет, но я уже услышал то, что хотел и успокоился. «Раз Батый, значит все же 1237, и судьба этого посольства истории неизвестна. Все-таки лучше, чем заранее знать, что всех перебьют».

Дослушав посла и, смягчившись лицом, высокий тоже представился.

— Я, тысяцкий города Киева, Якун Намнежич, и… — Он повел рукой в сторону своего квадратного спутника. — Княжий боярин, Дмитро Ейкович. По воле князя Киевского, Ярослава Всеволодовича, должны сопроводить тебя, посол, ко двору со всеми полагающимися почестями и уважением.

Слушаю внимательно, но думаю, что с этой представительской ботвой монгольский переводчик справится без моей помощи. Так и есть, после длительных словесных «реверансов», мы трогаемся в сторону города, и про меня пока не вспоминают. Русские занимают позицию спереди и сзади посольства, беря его в своеобразное кольцо. Монголы воспринимают это спокойно, храня на лицах полнейшую невозмутимость.

Вскоре показываются первые домишки, сначала редкие, но с каждой минутой застройка становится все плотнее и плотнее. Народу вокруг тоже прибавилось, мы приближаемся к рыночной площади, и едущий впереди отряд дружинников, не церемонясь, разгоняет любопытных. Удары нагайкой сыпятся направо и налево, и мне хорошо видно, как всякий раз при этом хмурится лицо киевского тысяцкого. Это наводит меня на мысль, что суздальско-новгородская дружина Ярослава не шибко ладит с местным населением.

Сверкая начищенным железом, наш караван словно гибкая блестящая игла прошивает бурлящую рыночную толпу и дальше уже ползет вверх по извивающейся дороге к белой воротной башне Верхнего города. При ближайшем рассмотрении кажущаяся издали монументальность тускнеет. Во всем чувствуется запустение. Нижние венцы деревянных стен подгнили и явно требуют замены. Углы каменной башни облупились и выглядят так, словно их мыши погрызли.

Проезжаем в ворота, и настроение вновь меняется. По сторонам высятся добротные боярские терема, за высокими заборами шелестят листвой яблоневые сады. Вдоль избитой конскими копытами пыльной дороги появились деревянные тротуары.

С интересом кручу головой и с удовлетворением подтверждаю в голос.

— Что ж, слава первого города Руси еще не совсем покинула тебя, град Киев!

Мое высказывание на современном русском вызвало удивленный поворот головы тысяцкого.

— Ты на каком языке молвишь, латинянин?

«Вот блин!» — Мысленно крою себя и тут же пытаюсь сменить тему, переходя на чистый киевский диалект того времени.

— То старый, давно забытый говор, достопочтимый Якун.

Тот, покачав головой, удивленно выражает сомнения.

— Надо же, а чем-то на наш смахивает.

Он еще пытается что-то добавить, но я не даю ему такой возможности и брякаю первое, что приходит на ум:

— Заметил, народ киевский не сильно жалует дружину Ярослава?

— Что… — Сбитый с толку таким резким поворотом, боярин непроизвольно позволяет себе быть искренним. — А с чего их жаловать-то?! Чужаки, они и есть чужаки!

Он тут же морщится, недовольный своей болтливостью и бурчит, бросая на меня подозрительный взгляд.

— Откуда ты, латинянин, нашу мову так хорошо ведаешь?

Вспоминая свой недавний опыт, надеваю на лицо маску полной бесстрастности и вещаю назидательно, как настоящий отец церкви.

— Все способности человеческие от бога, и только ему ведомо, что и кому дать и в какой мере использовать. Да светится имя Всевышнего и…

Тщетная попытка уловить смысл моей многословной речи отражается в глазах тысяцкого, но уже через мгновение гаснет, и я с удовлетворением отмечаю, что прием уже второй раз действует безотказно и в дальнейшем следует этим пользоваться.

Не получив толком ответа на свой вопрос, киевский боярин не успокаивается.

— А как же ты христианин, хоть и латинский, связался с нехристями этими?

Тут мне не удается проявить дипломатическую сдержанность, и я возмущенно вспыхиваю в ответ:

— Да ни с кем я не связывался. Господин посол предложил мне помощь и защиту на пути в Киев, и я не счел для себе зазорным воспользоваться его милостью.

Лицо тысяцкого вновь морщится, и я понимаю, что выражаться надо попроще, а тот удивленно переспрашивает.

— Так ты не с татарами, что ли?

Вскидываю голову, как и положено гордому посланнику Рима и отрезаю всякое продолжение подобного разговора.

— Я нунций святого престола, Иоанн Манчини. У меня особое поручение к князю Ярославу от папы, и к посольству хана я никакого отношения не имею.

Глава 3

На входе в княжий терем посольство разделили, Турслана Хаши вместе с хорезмийцем забрали куда-то наверх, а всех остальных, включая меня, завели в просторную палату и со словами — «Здесь будете пока, располагайтесь», оставили разбирать пожитки.

«Сюрприз, — с неприязнью разглядываю два десятка своих сокамерников, — последний раз, когда я делил одну комнату с таким количеством народа, был в армии, но там хотя бы кровати имелись, а здесь…»

Перевожу взгляд с одной лавки на другую. Их здесь всего несколько штук и все они уже заняты моими более расторопными попутчиками. Пока я раздумываю, народ привычно заполняет свободные места, раскладывая лошадиные попоны и рогожи прямо на полу.

Вздохнув, направляюсь к ближайшей стене,