Дмитрий Беразинский - Задолго до Истмата Страница 58

Число провинностей, за которые награждали высшей мерой, сократилось до сорока. Напомним, что при Алексее Михайловиче «вышку» давали за шестьдесят видов преступлений, а Петр Первый легко увеличил это число до девяноста. С приходом Софьи к власти окончательно была отменена старая система политического сыска под названием «Слово и Дело Государево». Нынче за оскорбление императорской чести (словесное) полагалось пятьдесят двойных ударов шомполами, а за любой переход в физическую форму — виселица. Делами этими заведовал королевский прокурор, и нельзя сказать, чтобы он сильно перерабатывался.

Прибывшие на помощь России из потустороннего мира личности, равно как и члены их семей, проживали в отделенном высоким брандмауэром от остальной части города квартале столицы. Квартал этот был известен в народе под именем Зеленого посада — района с особой охраной. По углам его располагались пожарные каланчи. Система защиты города от тотальных пожаров насчитывала несколько степеней, и брандмауэры, расходившиеся радиально, были только частью этой системы. Так что никто особенно не заострял внимание на том, что Зеленый посад находился в аккурат между двух стен, а задворки его перекрывали гигантские амбары императрицы, где хранились основные запасы продовольствия на случай осады или неурожая.

Ежедневно охраняемые врата Зеленого посада распахивались в половине седьмого утра и перекрывались рогатками в одиннадцать вечера. Остальные посады жили по точно такому ритму, а хождение по городу после одиннадцати вечера можно было осуществлять по специальным пропускам, подписанным комендантом Свято-Софийска. Комендант же такие разрешения раздавал крайне неохотно, ибо за каждое городское ЧП получал по шапке лично от Софьи Алексеевны. А любимой присказкой Софьи стало изречение Екатерины Второй: «Господи, хотя бы еще пару лет без войны!»

Глава 18. Гея. 1707

Взгляд изнутри

Раннее августовское утро. Только-только столичные петухи успели третий раз проорать славу новому дню. Караульные с тяжелыми после бессонной ночи лицами споласкивают эти самые лица водой из походных баклажек и неспешно убирают рогатки, чтобы запустить на улицы городскую ассенизационную службу: дворников, золотарей и прочий, не слишком гордящийся нужным своим ремеслом люд. Самый странный час — между пятью и шестью часами утра. Для кого уже утро, а для кого — глубокая ночь. Час зевания «жаворонков», людей, у которых наиболее плодотворно и активно проходит первая половина дня. Через мгновения они выползут из своих постелей и, путаясь в исподнем, проследуют в нужные чуланы и к рукомойникам.

В посадах натужно и недовольно заревели разбуженные коровы — заспанные хозяйки принялись подмывать и доить скотину. Хозяева еще в постели — сегодня праздник. Преображение Господне — один из двенадцати двунадесятых праздников. Работать в сей день, как утверждает духовенство, грех. Вычитано давным-давно между строк Евангелия, сомнению не подлежит. Еще полчаса покряхтят мужики, да и встанут — мыть рожи да чесать бороды. Затем полезут в сундуки, дабы надеть праздничную одежу: польские кунтуши, шерстяные армяки, расписные кафтаны, вышитые рубахи.

Порты с завязками, рубаха-косоворотка, жилетка, поверх жилетки кушак, на ноги — мягкие сапоги с отворотами. Не забыть шапку — непременный атрибут уважающего себя мужика, да сунуть за щеки по деньге. День сегодня обещает быть жарким. Подумает мужик, да и спрячет в шапку алтын — на всякий случай. Гулять так гулять. Вышел хозяин во двор, глянул в кадку с водой... красавец! Теперь и к церкви можно прогуляться. Хлопнул калиткой, была не была!

— Лексей Кузьмич! — донесся со двора женкин голос. — Петушков-то робятам прихвати!

— Прихвачу! — буркнул мужик. — Чтоб вас всех прихватило! Отдохнуть не дадут.

Потоптался мужичонка у дверей корчмы, подумал. Не след до заутрени желудок поганить — грех разводить. Побрел дальше. В конце улицы повстречал дружка, скорняка из соседнего цеха. На груди — бляха гильдии, нос востер.

— Тьфу ты! — плюнул Лексей. — Погодь, Тимоха, зараз вернусь!

Припустил домой, хотя и дурная примета возвращаться. Но без нагрудного знака Лексей Кузьмич и не мужик вовсе. Босяк с большой дороги, без ремесла и гильдии. Тимоха вон, работник не ахти какой, бляху надраил так, что глазам глядеть больно.

— Глашка! — заорал, возвращаясь. — Кинь скотину да принеси мою бляху! Сапогами наслежу!

Баба заохала, бросила все дела и заспешила в избу. Через несколько минут Лексей Кузьмич вернулся к Тимофею этаким гоголем. На груди справа сияла бляха скорняжного цеха Второй столичной мануфактуры, глаза лучились самодовольством.

— Хорошо, гусь! — оценил Тимоха. — Куда почапаем?

— За «гуся» и в рыло схлопотать недолго, — предупредил Алексей, — а почапаем мы, пожалуй-ка, к храму на набережной.

— К «Александрии» что ли? — переспросил дружок. — Эт можно. А не зайти ль нам в трактир?

— Совсем стыд потерял! — укоризненно покачал головой Алексей. — Кто же до заутрени скоромится?

— А я согласен и на капустку под чарку, — протянул Тимоха, — кто тебя заставляет пироги жрать?

Лексей Кузьмич прикинул. В самом деле, отчего и не тяпнуть по шкалику, запив кислыми щами? Опять же проповедь короче покажется, да и ноги не так устанут.

— Пошли! — шмыгнул носом он.

В трактире «Три борова» было непривычно тихо и по-праздничному чисто. Изредка сюда заглядывал сконфуженный мужик, выпивал чарку, занюхивал рукавом и уносился прочь. Половой неодобрительно посматривал на похмельных и выразительно вытирал крупные руки о чистый рушник.

— Дядя, нам бы по стопарику! — произнес Алексей простуженным голосом. — Что-то с утра в горле першит.

Половой молча поставил на стойку два глиняных стаканчика и наполнил их из графина.

— И бутылочку кислых щец! — пропищал Тимофей.

— Мануфактурой занюхаешь! — отозвался половой густым басом. — Не гневи Господа с утра пораньше.

Конфузясь, опрокинули. Скоренько поблагодарив полового, кинули ему полушку.

— После обеда зайдете, еще по чарке налью, на сдачу, — равнодушно сказал им вслед трактирный слуга.

По улице шли молча, и только когда повернули к набережной, Тимоха не выдержал:

— Что за времена настали! Батя мой в Преображение из дому уже пьяный выползал, в церкви храпел! А нынче стыдно с утра шкалик пропустить!

Алексей шмыгнул носом. Тимоха же продолжал возмущаться:

— А что человеку трезвому в церкви делать? Без ста грамм все равно не понять, о чем поп бормочет! Гимназиумы пооткрывали какие-то, студиозы гуляют с хмельными мордами! А честному человеку с утречка и не принять!

— Ты поосторожнее, Тимоха! — предупредил друга Алексей. — Как бы за такие слова тебе задницу не взлохматили!

— Я сам взлохмачу кому хошь! — отозвался Тимофей. — Я в праздник выпить хочу! Я цельную неделю отработал на совесть, и душа моя веселья требует!

— Стоять! — На них набрел конный гвардейский патруль. — Рановато, робята, для веселья исчо!

Двое молодцев-гвардейцев заступили дорогу и, не слезая с лошадей, уставились на наших героев.

— Этот в норме! — ткнул стеком в Алексея один. — А ты, дружок, воздержался бы! В храм Господень идете небось, неужто не стыдно?

— Все в порядке, господа гвардейцы, — заступился за товарища Алексей, — приятелю свежий воздух в башку ударил, так он болтает лишнее.

— Ручаешься за него? — строго спросил один.

— Да! — облегченно выдохнул мужик. — Мы в церковь на набережной идем.

Второй гвардеец переписал в свой кондуит номера блях и милосердно отпустил их.

— Видал, Кузьмич! — шепотом обратился к приятелю Тимофей.

— Видал! — устало ответил Алексей. — Теперь если ты куда вляпаешься, отвечать придется мне. Хоть ты больше сегодня и не пей!

— Ну, это ты загнул! — возмутился товарищ. — Службу отстоим, а дальше — шиш! Право имеем.

К церкви подошли как раз к началу заутрени. Чинно, не толкаясь, вошли в храм, сняли шапки. Почти двухчасовая служба пролетела мгновенно — священник отец Серафим в парадном облачении толково читал проповедь, сытый дьякон расторопно перелистывал страницы требника. Святой отец говорил о доступных и понятных вещах: о страдании, коварстве и людской черствости. Пересказал своими словами историю, как Иисус Христос возвел на гору Фавор трех апостолов и открыл им свой истинный лик. Как прониклись Петр, Иаков и Иоанн, слыша слова Бога-Отца, признавшего Бога-Сына. Многие в этот момент подумали вовсе не о библейских канонах, а о собственных непризнанных детях; уразумев сие, священник глянул на мирян с амвона лукавым взором и лишний раз благословил паству.

Торжественная служба закончилась словами, что Преображение есть явление Сына при свидетельстве Отца в Духе Святом, то есть откровение всех Лиц Святой Троицы. Произнеся эту абракадабру с возвышенным выражением лица, отец Серафим пригласил всех желающих остаться на торжественную литургию. Алексей, может, и остался бы, уж больно хорошо поп толковал о всяких умных вещах, но снедаемый плотскими мыслями Тимофей уже тащил его к выходу за рукав рубахи.