Александр Борянский - Три стороны моря Страница 59

— Еще вчера им всем было наплевать на войну с высокой тучки. Война была заботой одного Ареса. Каждый занимался своим: Фебби гармонизировал муз и высекал статуи, Джуна заставляла меня считать супружеские измены, Венчик не выходила из состояния оргазма. А что теперь?

Гермес предстоял пред Отцом.

— Он заставил их волноваться. Они всерьез обсуждают, как разрушить город смертных! Они неспокойны.

— ЧТО Ж, ОН СИЛЕН, ЭТОТ ЮНЕЦ. ОН МНЕ НРАВИТСЯ.

Парис насладился ею, и теперь она могла сказать ему то, что собиралась. Все изменилось, милый…

— Что это за ахеец? — спросил вдруг Парис.

Елена смотрела на него с прощальной нежностью.

— Нет, я понимаю, ты наверняка знала его раньше. Он, видимо, посещал дом твоего мужа. Бывшего мужа… — и, поскольку она молчала, Парис добавил нетерпеливо: — Менелая!

Он все-таки ждал какого-то оправдания: да, Афродита запретила ему убивать Одиссея, но ведь богиня не сказала, что в это время должна делать подаренная ею самая прекрасная девушка на свете.

Елена покачала головой.

— Все изменилось, милый, — прошептала она. — Трои больше нет. Есть только боги и мы.

— И что же? — не понял Парис.

— И все.

Ни в голосе ее, ни в выражении лица не было грусти.

Песнь двадцатая

Города на холме не стало, едва боги обратили на него внимание. Да-да, раньше они поглядывали вскользь, мимолетно, с трудом отрываясь от своего блаженства. Как только их заставили присмотреться, бессмертные нашли один выход для людей — смерть. Чтобы забыть о яблоке раздора, его надо не делить, а съесть.

Дионис сидел вдалеке от мира, погруженный в собственные мысли, рядом с леопардами и удивлялся: внезапно он вспомнил, для чего затеял эту войну, зачем свел два берега Эгейского моря. Ради страны Кемт и ее хозяина, властного, однако смелого человека; ради нескончаемо длинной реки, тянущей мутные воды, разбавленные крокодилами. Он, оказывается, хотел, чтобы Гекторы и Ахиллесы, пополам с Диомедами, не приплыли в один прекрасный день и не вытащили черноносые корабли в количестве 1186 (подсказано Гермесом) далеко-далеко на юге. Они бы легко развеяли песочную армию Рамзеса (есть даже имя!).

Они этого не сделали. И теперь сделают не скоро.

А ему-то, ему-то что с того?!..

Отныне — ничего. Страна Кемт отныне — лагерь Сетха, его врага. Впрочем…

Впрочем, так ведь было всегда?

Важнее вот что: если бы он, маленький смертный, позволил грекам и хеттам разделить безразличный ему с некоторых пор Айгюптос, то приз бессмертия и новый цвет крови получил бы кто-то другой.

Интересно, кто?

Нет, нет, неинтересно! И думать об этом больше не хочется!

В голове Елены мелькали его мысли. Но не те, которые появлялись сейчас; вчерашние, понятые и отпущенные, они перебирались к ней, чтобы найти пристанище. Наверное, для того и нужны избранные.

— И все, — повторила девушка решительно.

Они стояли друг перед другом, близко, ближе вытянутой руки. И оба вдруг почуяли, как расстояние, такое незаметное и преодолимое помногу раз ежедневно, прямо в эти пять-десять ударов сердца непоправимо увеличивается, до полета стрелы, дневного пробега, до размеров целого моря… Двух морей.

— Ты получил от меня все, — сказала Елена. — Ты попросил у Афродиты, она дала, и ты все взял. Ты был счастлив?

— Да. Но я еще счастлив.

— Мне приснился сон. Такие сны не снятся Кассандре. Или снятся ей каждую ночь, и потому она смешна.

— Она не смешна, — возразил Парис.

— Здесь все умрут, милый. Очень скоро.

— Значит, мы умрем счастливыми.

Елена покачала головой.

— Все изменилось. Я больше не хочу умирать.

— Ты хочешь вернуться к мужу?

— К бывшему мужу, — поправила его Елена. — Нет, не хочу.

— Этот ахеец… — догадался Парис. — Ты хочешь…

— Мы с тобой два совершенства. Мы нужны богам.

— Ты раньше так не разговаривала.

— Все изменилось.

Парис выбирал: убить ее; повалить на пол и не отпускать, пока силы Афродиты не кончатся; спрятать, но где? Вызвать Менелая на поединок, но уже на подлинный, честный поединок. Ей все равно, существует ли Менелай. Вызвать ахейца… Почему же нельзя?! Боги? Почему нельзя!

— Послушай меня! — яростно заговорила Елена. Так она действительно никогда не разговаривала. — Мы с тобой перевернули их мир. Нас запомнят надолго, меня и тебя. Стены падут…

О! Елена опять повторяла те слова. Как же она ждала его!

— Посмотри! На вазах будут рисовать только тебя и меня, ты веришь?

Ни убить, ни спрятать, ни продлить этот восторг… «Неужели все?» — спросил себя Парис.

— Если они смогут уничтожить тебя, заполучить твою жизнь, твое тело, нас запомнят иначе. Ты должен спастись. Пусть они от обиды выдумывают сказки о твоей смерти. Но ты, настоящий ты должен уйти из этого города. И ты обязан еще быть счастлив. Без меня. Любой ценой.

Дионис вышел из глубоких раздумий. Где-то только что было сказано то самое… Леопарды сразу вскочили на лапы.

Афродита вздрогнула, она уже было расслабилась, но кто-то произнес ее формулу.

Афина непроизвольно усмехнулась. С чего бы? Она терпеть не могла неосознанных движений, в особенности изменяющих лицо, в особенности после того, как на нее обрушилась память о смертной девочке и ее змеях.

Что сделал Зевс — неизвестно.

— Но я люблю тебя.

Парис смотрел беззащитным взором. Казалось, не будь высших сил, он бы вызвал на поединок всех лучших героев Агамемнона и перебил по одному.

— Пойми же, услышь меня, они думают, это конец, то, что мы прожили прекрасные годы в Трое. А это — начало! Многое впереди, и у тебя, и у меня. Троя — это только начало, милый!

— Но я люблю тебя.

— Ты не веришь…

— Я просто люблю тебя.

И тут Елена сорвалась. Она сорвалась впервые за долгий срок ожидания, она позволила себе слабость, из-за близости ее мечты, которая в самом деле приснилась минувшей ночью.

— Я не жена Менелая! Я не спартанка! — отчетливо, внятно произнесла девушка.

«Что я наделала…»

Твой бог отвернется, и ты познаешь истинное одиночество, холодную пустоту смертного сознания.

— Ты моя жена, — сказал Парис, — ты дочь Трои, и я тебе верю.

Он все понял по-своему. Роковые слова были сказаны, но признание не состоялось.

У нее закружилась голова. Пол затанцевал, и колени подкосились. Но Елена выдержала: она взяла себя в руки и заговорила как можно спокойней:

— У нас мало времени на спасение…

«Мой избранный решит исход этой войны, — размышляла Афина. — Пусть начала ее не я, зато мной завершится».

«Я могу решить судьбу Агамемнона, — думал Одиссей, — и судьбу остальных. И заполучить прекраснейшую загадочную женщину, чем она загадочней, тем прекрасней!»

«Закончить надо ярко. Надо найти символ на века. Символ мудрости, хитроумия, отваги и дерзкого успеха. Тогда эта война навсегда станет моей».

«Помоги, Афина, найти мне способ сломать неприступные стены, — просил Одиссей. — Они же прячутся от нас за стенами, как фессалийские лошади в загоне от волков. Хитрость и отвага! Дай мне, Афина, хитрости и отваги!»

«Я бы опоила троянцев неразбавленным вином в честь меня. Но тогда получится, что победу принес Дионис. Или поражение? Неважно, опять его имя. Найти бы что-то, к чему он не имеет никакого, вообще никакого отношения…»

«Что, если неразбавленное вино? — перебирал Одиссей. — Нет, один я ворота не открою. Все не годится. Как еще отряд из… тридцати? Нет. Хотя бы пятьдесят! Лучше сто. Как такой отряд может тайно проникнуть в город?»

«Одиссей украл из Трои мой дар, Палладий. На самом деле он ничего не крал, я сама вручила ему, чтобы возвысить моего избранного. Что если вернуть дар в Трою? Ну и что это даст?»

«Ну и что это даст? Посольство… Послы приходят без оружия, их не бывает полсотни».

«Дар должен быть другим. От меня! Мой дар должен быть громадным, колоссальным! Очень красивым. И принадлежать не тем, кому будет подарен. Потому что мои дары передавать нельзя. И нельзя принимать из вторых рук. Слабенькая философия… Но философию можно подработать, когда город будет взят».

«Фессалийские лошади в загоне от волков», — повторилась беззвучно фраза в уме Одиссея, и еще, и еще.

— Ты слышишь, как дрожат стены? — спросил Посейдон одну из нимф.

Та прислушалась, ничего не услыхала и ответила:

— Да, слышу!

— Не ври, — сказал он, — ты не можешь слышать. Это дрожат стены Трои. Им страшно.

— Они живые?

Посейдон нахмурился. Вечные сомнения одолевали его: он ненавидел искажать истину, а истина неуловима. С каждым столетием он хмурился все больше и больше. Камень не имеет личности и не способен стать иным существом, но камни тоже бывают бессмертны… Весь мир жив.