Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку Страница 6

– Обязательно тебе нужно все довести до абсурда. – Наташа досадливо сломала в пепельнице едва на треть сгоревшую сигарету. – При таком подходе любую мысль можно наизнанку вывернуть…

– Значит, мысль недодуманная, раз ее даже я вывернуть могу. Сама посуди, разве красиво выглядит такое сопоставление: их драгоценных жизней им же принадлежащая вещь не стоит, а туземца послать они готовы и ничуть за него не переживают. Но я не обидчивый. Бог с ними, раз у них такие принципы. Мне не привыкать. Когда меня посылали по минным полям с тралами прогуливаться, тоже, видимо, считали, что нам помирать будет легче, чем хозяевам, потому как мы привычные… Но если уж идти на рисковое дело, так хотелось бы знать: а ради чего? Какой тут для меня высший смысл?

– Но у тебя же был с Антоном разговор? – спросила Наташа, и Воронцову показалось, что по лицу ее мелькнула тень. Словно его слова ее неприятно поразили. Дмитрий догадался, о чем она подумала, и, хотя, спрашивая, имел в виду совсем другое, с радостью ухватился за неожиданно возникшую возможность. Так даже интереснее.

– Ты дачку имеешь в виду? – спросил он с простодушно-хитроватой улыбкой. – Так дачка ни при чем. Он мне ее только за участие в психологическом опыте обещал. А тут уже не опыты, тут дела по другому разряду проходят…

– Не волнуйся. Дача вообще такая мелочь… Антон про нее просто для подхода к теме сказал. Возможности у них неограниченные. И этика форзейлей запрещает им торговаться или отказывать в просьбе тем, кто им помогает…

– Я не собираюсь просить! – резко возразил Воронцов. – На флоте у нас все четко. «Нет спасения – нет вознаграждения». Есть такое правило. В смысле, что без результата никакие затраты не компенсируются. И наоборот, разумеется. Вот я и спрашиваю: какая их цена? Мне лишнего ничего не надо, но и задаром стараться… Один знакомый говорил: «Не то обидно, что за растрату сел, а то, что по той же статье в десять раз растратить больше можно было…»

– Чего ты сам хочешь, милый? Миллиард долларов? Вечную жизнь? Звание адмирала флота? Скажи мне, и все будет…

Он готов был поклясться, что в голосе ее проскользнули нотки презрения. И в глазах, слишком ему знакомых, читалось нечто брезгливо-снисходительное.

Но откуда у нее вдруг такая щепетильность в вопросах чести, при ее не слишком почетной роли переводчицы, да еще и вербовщицы для неизвестно какие цели преследующих пришельцев? Да и раньше… Разве не она писала в прощальном письме: «Пойми, что полудетские эмоции не могут заменить логику взрослой жизни. Я должна думать о будущем, и есть люди, которые его гарантируют. Согласна, что это звучит цинично в твоем выдуманном мире белоснежных парусов и белых офицерских перчаток, но увы, возможно, ты теперь единственный обитатель своего мира. Прости и, если можешь, не суди строго. Впрочем, если тебе будет легче – назови меня меркантильной дрянью и успокойся. Позже ты меня поймешь. Надеюсь, с другой тебе повезет больше. Целую тебя, мой верный рыцарь…»

Ей, значит, тогда можно было так рассуждать, а теперь она же его осуждает за вопрос всего лишь. Неужели по прошествии времени она так изменилась? Или, опять же, это он сам ее так подкорректировал в своем воображении?

Допуская, что за его эмоциями пришельцы все же следят, он распалял себя такими мыслями, а на самом деле все прекрасно понимал.

Она и вправду в нем разочарована. Оттого, что всю свою, наверное, не такую уж счастливую жизнь хранила в глубине памяти веру в него, Воронцова, в его, пусть несовременные, романтические представления о порядочности и чести. В те самые белые офицерские перчатки.

Слабые люди – слабые, но не подлые – любят верить, что порядочность все же существует. И, конечно, увидеть, что и его сломала неумолимая логика жизни, ей неприятно. Как будто не она предала его когда-то, а он сейчас предает ее веру в него…

Такой вот психологический этюд в желтых тонах.

«Какою мерою мерите, такою и отмерится вам», – вспомнил он слова из читанной ночью Библии. И успокаивающим жестом поднял руки ладонями вверх.

– Ну ладно-ладно… О цене сговоримся. Верю тебе и им на слово. Что я все-таки должен делать?

– Поверь, Дим, я хочу тебе только добра. И зря ты злишься. Ты еще сам не понимаешь, как тебе повезло. Тебя выбрали одного из миллиардов…

– Ценю, Наташа, ценю. Все это ужасно ласкает мое самолюбие. Я так нуждаюсь в признании. Свои не ценят, так хоть пришельцы поняли. По-хорошему, я давно уже мог и начальником пароходства стать, а все старпом. В капитаны самого малюсенького кораблика – и то не пускают. Рылом-с, видать, не вышли…

– Не обижайся, Дим. Не на что. Я тебя слишком хорошо знаю… Характер у тебя не тот. А вот сейчас как раз он и пригодится. Так что все к лучшему…

– …в этом лучшем из миров, – закончил он ее любимую поговорку.

Ему вдруг трудно стало сохранять с ней взятый тон. С некоторым даже удивлением вслушиваясь в себя, Воронцов все больше убеждался, что ничего из прошлого не ушло и не забылось и ее глаза, интонации, тембр голоса имеют над ним такую же почти власть, как и прежде, в самые счастливые минуты их любви.

И если б не было всего пережитого – тех страшных для него и мучительных дней и месяцев, когда в своей тесной, накаленной тропическим солнцем каюте он читал и перечитывал ее прощальное письмо, а потом, не подавая вида, что с ним творится, должен был нести службу, шутить и смеяться чужим шуткам в кают-компании, вообще жить, хотя жить как раз не очень хотелось, – сейчас ему не удалось бы оставаться внешне спокойным, ироничным, небрежно-самоуверенным.

И как-то совсем не важно было, что перед ним сидела сейчас отнюдь не она сама, а лишь ее изображение.

Наташа тоже почувствовала, что с ним происходит не совсем то, что он старается изобразить.

– Дим, ты знаешь, у тебя стали теперь совершенно другие глаза. Суровые, злые даже, а все равно, если присмотреться, что-то в них осталось прежнее…

Воронцов вздохнул, сосчитал в уме до пяти. Как учили, через ноль. Сказал тихо, без выражения:

– Ладно. Давай лучше к делу. А про тебя и про меня ты в другой раз доскажешь…

Наташа закусила губу и отвернулась. Возможно, чтобы он не увидел выступившие от обиды слезы.

– Ну хорошо, – наконец сказала она. – Я остановилась на том, что Книга дошла невредимой почти до наших дней и вдруг исчезла. Очевидно, навсегда. Сложность в том, что исчезла она в июле 1941 года. В районе северо-западнее Киева…

Воронцов тихо начал насвистывать сквозь зубы старую английскую солдатскую песню «Лонг вей ту Типперери», популярную среди мальчишек в пятидесятые годы.

– Намек понял, – сказал он, обрывая свист. – Пойти и взять, только и всего…

– Именно так. Не сочти за лесть, но ты один из немногих, кто может это сделать.

– Да уж конечно. Дураков мало. А ты, случайно, не помнишь, что имело место как раз в июле – августе сорок первого года нашего века северо-западнее Киева? Как, впрочем, и западнее, южнее и юго-западнее тоже?

– Ну, Дим! Если б это было так просто, они и не обратились бы к тебе…

– Ох, Натали, за что я тебя всегда уважал, так за великолепную невозмутимость духа. Подумаешь, июль сорок первого, стоит ли говорить… И вообще, кому интересны переживания какого-то лейтенанта… Воронцова, что ли? С его дурацкими чувствами и бесперспективной биографией… До них ли, когда есть возвышенная цель.

Очевидно, он немного перебрал, потому что Наташа теперь смотрела на него с испугом, словно ожидая еще более обидных, бьющих наотмашь слов.

– Прости, Дим, я не хотела… Это не я, это они так говорят, а я повторяла, не задумываясь… А ты все злишься на меня, никак не хочешь забыть и простить…

– Да нет, что ты, давно не злюсь. Дело прошлое. Вырвалось. Значит, говоришь, сорок первый. А где там искать и как?

– Я тебе все объясню, – заторопилась Наташа, не скрывая радости оттого, что он, кажется, действительно не сердится и что миссия ее благополучно подходит к концу. – Тебе и искать особенно не придется. Тебя высадят в нужное время и в нужном месте, соответственно подготовив, специальный детектор укажет координаты контейнера, ты его подберешь и вернешься…

– Действительно, плевое дело. Они у тебя четко соображают. Подобрать, пока дым не рассеялся, – и ходу… С транспортом как? На машине времени сгоняю?

– Зачем машина времени? Все гораздо проще. Замок сейчас находится вне любых пространственно-временных координат. Любая точка из него одинаково доступна. Выход в реальный мир можно открыть в любом месте пространства и в любом времени. Математически все это крайне сложно, ты не поймешь, хоть и сдавал высшую математику… – она с улыбкой постаралась смягчить оценку его умственных способностей.

– Я не претендую, – успокоил он ее, – я практик. Но выходит, что путешествия во времени вообще не будет?

– Правильно. Представь, что перед тобой карта мира и на ней нужно поставить точку карандашом. Главное – определить, куда ее ставить. А какова кинематика движения руки, затраты энергии, механизм переноса частичек графита на бумагу – ты об этом и не задумываешься…