Татьяна Вяземская - Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века Страница 6

Ляпнуть бы еще что-нибудь – обидное, злое, все равно что, – лишь бы не купил и не подарил потом султану, лишь бы не обрек на эту проклятую «роксоланью» жизнь! Но слова, как на зло, на ум не шли. Никакие.

– Кому в подарок? – заинтересовался пузатый.

Ибрагим молча пожал плечами.

– Он просто боится, что не справится со мной. Все ищут покорных рабынь. А непокорных – сбагривают кому-то другому.

О, а она и не знала, что помнит итальянский настолько хорошо, чтобы «родить» такую длинную фразу. Может, тетя Аля была права и ей и в самом деле не стоило забрасывать занятия языками? Впрочем, что уж теперь-то говорить.

Довольный ее ответом, толстопузый заржал, поглядывая на Ибрагима. Тот молчал, и выражение его лица не изменилось.

Потом, так же молча, он протянул Докужтуг-аге кошель. Тот жадно схватил – и растерялся. Пересчитать? Вроде бы неприлично. А не пересчитать – боязно. Все это настолько явственно читалось на его физиономии, что Анастасия не выдержала и снова рассмеялась.

– Хюррем, – вдруг сказал Ибрагим и, повернувшись к своему толстому спутнику, повторил: – Я буду звать тебя Хюррем.

– Господин назвал тебя Смеющейся, – укоризненно качая головой, поведал Докужтуг-ага. Сам он ее смеха явно не одобрял.

Что это – насмешка судьбы? Почему она попала в тело именно этой женщины?! Той, которую не понимала, которую осуждала, а может, и презирала слегка. Почему?!

Пожалуй, до того, как было сказано это слово, у нее оставалась какая-то надежда: пронесет. Быть ей обычной толстомясой рабыней, ходить в хамам и объедаться халвой, хурмой и еще какой-нибудь… хренотенью. Скука, лень – но хотя бы никакой подлости. Но вот слово было сказано, и слово это звучало «Хюррем». Безобидное на первый взгляд, оно несло в себе совсем не тот смысл, который вкладывал в него сейчас Ибрагим, который вкладывали в него все, говорящие по-турецки. На самом деле это слово переводилось для Анастасии совсем по-другому. «Или ты, или тебя!» – означало это самое «Хюррем», и так же не хотелось ей этого. Впрочем… Исправить нельзя только тогда, когда уже «все умерли». Настоящая Хюррем добивалась чего-то – и добилась. А она, Анастасия, вовсе не Лисовская. Она – Анастасия Самойлова. Совсем другой человек. И, стало быть, может ставить совсем другие цели и добиваться их. Так что – все в ее руках!

Глава 4

Уже почти месяц она жила в доме у Ибрагима. Одна в своих комнатах. Может, гарем у него и имелся – других девушек она тут не видела. По утрам приходила молчаливая служанка, приносила все для омовения. Потом другая приносила еду. То ли им было запрещено разговаривать с пленницей, то ли они вообще немые были.

Анастасия пыталась что-то спросить, но они двигались словно безмолвные тени и покидали ее покои. Дверь неизменно оставалась закрытой. Окна, забранные густой решеткой, и так были небольшого размера. Может, какой-нибудь форточник и пролез бы, но Стаська, даже со своей мальчишеской фигуркой, – нет.

Правда, решетки были красивые. В прежней жизни Стаську никогда не тянуло рисовать. Сейчас же – не Стаська, уже Анастасия – вдруг почувствовала тягу. Только вот удовлетворить ее, эту тягу, было нечем. Ни карандаша, ни бумаги. Можно, конечно, взять угольки из жаровни и намалевать что-нибудь прямо на стене. Ибрагим ей неприятен, но все-таки – не портить же из-за этого стены! В конце концов, она – адекватный человек, а не стерва какая-нибудь.

Она не просила, не говорила никому ничего, но на следующее утро, проснувшись, обнаружила на столике стопочку белых листов и тонкий карандашик в серебряной оправе. Ластика только не было, а с ее «умениями» изобразить что-нибудь, не применяя ластик, было попросту невозможно.

Она спросила у прислуживающей женщины, кто велел принести ей бумагу, та в ответ только развела руками. Собственно, ответ на этот вопрос мог быть только один: Ибрагим. Только вот – почему? Ведь она не просила, ничего никому не говорила, даже просто вслух не произносила…

Догадался? Но как?

Да нет, ни о чем он догадаться не мог. Понятно, что пленница, которая даже поговорить ни с кем не может, скучает. Понятно, что женщина только тем и может заниматься, что рукодельем. Ткацкий станок он ей, к счастью, обеспечить не может, а дать принадлежности для вышивания или вязания, видимо, боится: вдруг пленница с их помощью попытается покончить с собой? Вот поэтому здесь бумага и появилась. Бумага и карандаш – вещи совершенно безвредные.

Наверное, она должна была испытывать к Ибрагиму благодарность за хоть как-то скрашенный «досуг», но – не испытывала. Наоборот, ее охватывало глухое, непонятное раздражение при одном только воспоминании о «хозяине». Впрочем, он ведь говорил, что собирается ее кому-то подарить? Так пускай и дарит поскорее.

С ластиком Анастасия нашла выход из положения достаточно быстро: оставила после завтрака кусок пресной лепешки (тут, к счастью, ее кормили далеко не одними сладостями). Когда та подсохла, с ее помощью попробовала вытереть нанесенную карандашом линию. Кажется, о чем-то таком она читала у Цвейга. Или не у Цвейга? Раньше книги просто глотала, читая почти все подряд, потом хорошо помнила сюжет, но далеко не всегда – название, и уж тем более автора. Сейчас ей было обидно: читала много, а толку – никакого. Ни процитировать что-то к месту, ни просто вспомнить, чьему же перу принадлежит понравившаяся ей фраза. Эх, будь у нее сейчас возможность читать, читать хоть что-нибудь – не было бы такой бессистемности! Книг не хватало. Хоть бери и сама пиши…

Сначала это казалось смешным, и она прогоняла глупые мысли, усаживалась за столик и рисовала все, что придет в голову. Сперва – зайчиков, в которых узнать зайчиков можно было бы только в том случае, если бы рисунок был подписан. Потом – попыталась скопировать узор с решетки. Получилось. Следующий узор придумался сам, да и на бумагу словно сам лег. К концу третьего дня стопка закончилась, а на следующий день она обнаружила еще одну, в два раза толще. И снова вместо благодарности – рассердилась. Но рисовать продолжила. Неожиданно у нее стали получаться лица. Сперва – Малиша, потом – турок-капитан, старый работорговец со смешным именем, пучеглазый спутник Ибрагима, сам Ибрагим…

В один день вдруг вспомнилось приснившееся ей в последний ее день дома лицо: жесткое, с заметным носом, с вислыми усами. С этим портретом Анастасия провозилась целый день: все время что-то не получалось. Лицо «плыло», ускользало, словно протестовало против того, что его пытались изобразить. Может быть, потому, что этого человека она видела только во сне? Но наконец получился и этот рисунок. Хорошо получился, она чувствовала это. Похоже. Правда, похоже на кого именно – она не знала.

Наутро рисунок исчез. Единственный из всех. Остальные были на месте. Стало быть, в ее комнату кто-то заходил? Ну, заходил-то – понятно кто: хозяин дома. Либо служанка, но опять же по приказанию Ибрагима: без его ведома здесь чихнуть боятся.

Только вот почему он забрал именно этот рисунок? Почему – не свой собственный портрет?

Анастасия посмотрела на портрет Ибрагима. Похоже получилось, и ей даже удалось остаться объективной, не показать своего истинного отношения к «модели». Не понравился хозяину? Возможно. Вообще-то, по идее, рисунки полагалось уничтожить все – ислам все-таки запрещает изображать людей…

Неожиданно для самой себя после исчезновения рисунка Анастасия утратила интерес к рисованию. Вот просто как отрезало! Целый день она бродила по своим покоям туда-сюда, не зная, чем себя занять. Бумага… Карандаш… А рисовать так не хочется!

Больше всего она скучала по книгам. Вот бы прочесть хоть что-нибудь! Пускай уже читаное-перечитаное! Но даже если бы здесь и сейчас кто-то (об Ибрагиме думать упорно не хотелось) догадался о ее желании, как догадался о желании рисовать, и доставил ей книги, что бы она смогла прочесть? Не понимая ни слова по-турецки…

– Послушай, – обратилась Анастасия к прислужнице, когда та вновь принесла ей еду. – Скажи своему хозяину: пусть разрешит разговаривать со мной!

Прислужница ни единым движением не показала, что поняла или хотя бы услышала. Глухая, или по-русски не понимает, или боится настолько – значения не имело, Анастасия по-прежнему оставалась без собеседников: служанка так же молча вышла. Так же, как обычно, повернулся в двери ключ.

Сволочи! Ждут, пока она настолько отупеет, что сопротивляться уже будет не в состоянии? Так не дождутся!

Она ухватилась за карандаш. Читать? «Чукча не читатель, чукча – писатель!» Читать ей нечего, а вот писать – есть что! И пускай это никто не прочтет, пускай! Она сделает это не для кого-то, а для себя самой.

Строки сами ложились на бумагу. И в школе у нее никогда не возникало проблемы с сочинениями, но в школе хотя бы тему какую-то давали, и Анастасии, вернее, тогда еще Стаське казалось, что без заданной темы она ничего написать не сможет. Ан нет – смогла. Почему-то получилась притча.