Виталий Каплан - Юг там, где солнце Страница 6

— Ты, не ты — разницы не вижу. Главное что? Мячик твой, тебе и отвечать известным местом…

Похоже, Никитич обрёл благодатную тему для словесных излияний и мог так препираться до бесконечности. Во всяком случае, пока не отрубится.

Я решил закрыть этот базар.

— Да ладно тебе, Фёдор Никитич, чего расшумелся? Сам же говорил, стратегические запасы не пострадали. А стакан… Это ж к счастью, разве не так? Будет тебе с пацаном вязаться, сам, что ли, таким не был?

Я приподнялся и, стараясь держать равновесие, подошёл к сидящему в обнимку с мячом сторожу.

— Дай-ка сюда, дядя Федя, — ласково протянул я, и взяв у ошарашенного моим напором Никитича мяч, быстрым движением зафутболил его в сторону пустыря. Надо же, остались ещё навыки.

— Беги, пацан, лови свою судьбу, — посоветовал я мальчишке. — И смотри, в другой раз нам не попадайся, огребёшь.

Паренька не пришлось долго упрашивать. Взвившись обгорелой свечкой в тёплый синеватый воздух, он умчался вдогонку за спасённым мячом.

Никитич неодобрительно посмотрел ему вслед.

— Чего же это ты, Лёха, озорству потакаешь? — хмуро осведомился он, расправляя примятую газету-скатерть. — С хулиганьём по-мягкому нельзя, совсем сладу не станет. Ты вот ладно, молодой, а я двух сыновей да дочку вырастил, разбираюсь как-никак.

— Да и с мамани его за мячик можно было бы на бутылку поиметь, — добавил доселе философски взиравший Мишаня. — Это же Веркин сорванец, с Заполынной, я знаю. У Верки всегда в загашнике имеется, а раз такое дело…

Мишаня долго бы ещё предавался пустым мечтам, кабы Никитич не раскупорил очередной пузырь.

— Жалко стопочку, — хмыкнул он, разливая водку в уцелевшую тару, — ну да ничего. Мы с дядей Сёмой по очереди. За что пьём?

— За детей, — глубокомысленно изрёк Сёма, указывая глазами на пустырь, откуда вновь доносился футбольный визг. — За наше светлое будущее.

Как я был ни пьян, а всё же заметил, каким неслабым тычком угостил Сёму Фёдор Никитич. С чего бы это он озверел? — осоловело подумал я, и лишь спустя пару секунд до меня дошло. Тактичен дядя Федя, тактичен и деликатен. Вот вовремя и заткнул Сёмин фонтан. Ещё бы, у гостя такое горе, а этот своими тостами лишь растравляет.

Между прочим, плохо. Не держу легенду, между прочим, выпадаю из образа. Мне мало что сразу до сей элементарной мысли допереть, так ещё вздрогнуть полагалось бы, побледнеть и отвернуться. Как скорбящему отцу. А что, интересно, вместо всего этого отпечаталось на моей пьяной роже? Нет, пить нельзя, да ещё в жару, да ещё и без ма-аленькой таблеточки — незаметным движением из рукава в стаканчик. Проблема лишь в том, что я не на занятиях в Училище, вопрос о зачёте не стоит, а если уж разобраться, рубашка у меня с короткими рукавами, да и та обвязана вокруг пояса. Ну, и последняя малость — не захватил таблеточек. Не подумал. Нет, до настоящих профессионалов, вот как например, Ваня или хотя бы Петрович, мне ещё хлебать киселя и хлебать. И хорошо если киселя…

— Да ты чего, Лёха, не пьёшь? — участливо пододвинул мне стаканчик Никитич. — Мы уже вздрогнули, а ты чего грустишь?

— Да-да, дядя Федя, я сейчас! — пришлось мне хлопнуть очередную дозу местной отравы. Ох и гадко она пошла, замутило меня, закололо изнутри во всех местах, даже слёзы в глазах обозначились.

— Давай-ка огурцом заешь, — подал мне Мишаня малосольный плод. — Слушай, — озабоченно повернулся он к Никитичу, — этому больше не наливай. Не удержит.

— Да ты чего, дядя Сёма, — сколь мог старательно изобразил я возмущение простого парняги-работяги. — Да я ещё столько же…

— Ладно, Лёха, можешь, верю, — похлопал меня по плечу Никитич. — Но не надо. Жара, такие дела, с поезду, с устатку. Посиди вон пока, ветерком сейчас тебя обдует, и всё пойдёт путём.

Что именно из меня пойдёт и каким путём, Никитич деликатно не уточнил.

— Вот, ещё, может, огурец ему? — Мишаня, вроде бы и не заметивший, как я его перепутал с Сёмой, вновь сунулся ко мне с огурцом. — Хороший огурчик, монастырский сорт, между прочим.

— Да, у монахов хозяйство раньше было налажено, — охотно подтвердил Никитич. — Да и сейчас колупаются, только мало их — отец-игумен да ещё трое стариков. Два человека послушников. Не идёт, понимаешь, к ним молодёжь. Монастырёк мелкий, бедный, чудесами не прославлен… До сих пор толком ремонта не сделать, тут ведь деньги нужны, и большие, а кто ж даст, мы — провинция… Студентов вот летом пригоняли несколько раз, а что с них толку. Туда не лопатой с ломом, там бульдозер нужен, опять же цемент, кирпич, да ещё прораба грамотного бы. А эти, салаги, и не умеют ни хрена, разве что водку жрать да по девкам. Тебя почему на ночлег-то никто не брал, — доверительно наклонился ко мне Никитич, — за студента приняли. А с ихним братом у наших-то мужиков разговор простой — дрыном да по кумполу. Так что тебе ещё повезло, можно сказать.

Я не стал уточнять, кому действительно повезло — незачем выбиваться из легенды. Где уж бедному радиомонтажнику отмахаться от мужиков с дубьём? Так что лучше держать варежку закрытой. Тем более, сейчас вообще болтать не стоит — наговоришь чего по пьяни, потом расхлёбывай.

— А монастырь, между прочим, старинный, — продолжал Никитич. — Эти-то, каменные стены, они позапрошлого века, а раньше тут деревянный скит был, говорят, первые отшельники ещё до Вторжения сюда пришли… Ну, говорят, конечно, всякое, не знаю… В прошлом году владыка Варсонофий приезжал, молебен в развалинах отслужил. Может, и выделят из Центра средства…

— Дожидайся, — хмыкнул Сёма. — Ты, Фёдор, после второй бутылки что-то быстро глупеешь. Есть у тебя такая черта, уж не злись, я правду говорю. Ты вон талдычишь — средства выделят, а на кой хрен их выделять? Народу у нас в городишке кот наплакал, приход еле дышит, а тут ещё монастырь… Кто ходить будет? К нам же богомольцы со всех краёв не потянутся, рылом не вышли. Будь тут чудотворная икона, или мощи какие, тогда бы ещё, может… А так…

— А что так? — тут же вскинулся Никитич. — У нас, может, не как в столицах, но и свои мученики были, и исповедники… Да хотя бы отца Петра вспомни.

— Ну, это конечно, — неожиданно легко согласился Сёма. — Насчёт отца Петра спорить не буду. Только опять же — разговоры одни, доказательств нету.

— А кто он, отец Пётр? — спросил я, сопротивляясь нахлынувшей вдруг тошноте. Кажется, голос мой звучал болееменее связно, хотя я чувствовал, что ещё немного — и отброшу копыта.

— Ну конечно, — покивал Никитич, — откуда вам в Столице про него слышать? А отец Пётр, это такой батюшка, знаешь… Такой батюшка… Он сам иеромонах, в храме нашем служил настоятелем. Ещё в начале того века, до переворота. Говорят, семья его от болезни какой-то вся вымерла, ну, он и принял после этого постриг. Служил, значит, в храме, и жил при нём же, в каморке. Дом церковный тогда был большой, так ему квартира полагалась во весь первый этаж, как настоятелю, а он отказался, причту отдал. Мне, говорил, в каморке спокойнее. Народу к нему ходило… И из дальних деревень, и даже из Заозёрска ездили. И всех умел утешить, в беды вникал. Ну вот, а после переворота местный Совет храм закрыл, а потом и вовсе начали утварь грабить, так он, отец Пётр, на колокольню полез, набат стал звонить, народу, говорят, к храму набежало… В общем, не дал растащить. Ну, а на следующий день за ним солдаты пришли. Бумажку зачитали, контрреволюция, одним словом, сопротивление народной власти, организация мятежа. В общем, говорят, батя, собирайся на тот свет. А отец Пётр им спокойно так отвечает — чего собираться, я уже готов. Помолился молча, народ благословил, и увели его. Ты вон, когда подъезжал к городу, мост видел? Мост высоченный, через овраг, там на дне речушка мелкая, Вихлица, можно сказать, ручей. Это ещё тогдашней постройки, до переворота. Видишь, по сию пору стоит, и хоть бы что. Умели же строить… Ну вот, вывели его на мост, и даже стрелять не стали. Пожалели патрона. Взяли, значит, за руки да за ноги, раскачали — и сбросили с моста. А там же высота метров пятьдесят будет, и камни внизу. Посмеялись они, покурили — ну, и пошли вниз, тело подбирать. Смотрят — а тела-то и нету. Обшарили там всё, до ночи возились — без толку. Пропал отец Пётр. Как в воздухе растаял. Поначалу думали, кто-то из прихожан спрятал, обыски были по домам, да ничего не нашли. Да и вряд ли, не успели бы утащить, ну и заметили бы солдаты. В общем, так и не отыскали. Упасть-то упал, а до земли, выходит, не долетел.

А с тех пор, говорят, он людям иногда является. И во сне, и даже так… Наяву. То есть вроде бы он и не умер, а ходит невидимо по земле, помогает. Даже вот мою мать возьми, с ней на фабрике женщина работала, так когда у той мужа посадили, она к стенам монастырским пришла, поплакала, а после тихо так шепнула — отец Пётр, если слышишь меня, если можешь — выручи. И вдруг чувствует — чья-то рука её по волосам гладит. Вскинулась она — а перед ней он сам и стоит, отец Пётр, в пыльном подряснике, с посохом. Уповай, говорит, на Господа, Елена. Господь милосерд. Сказал и пошёл прочь, за угол завернул — и пропал. Она-то, Елена Ивановна, следом кинулась — а за углом уже никого. Хотя местность там такая, что не скроешься никуда. Вот. А через неделю она с работы приходит — а дома её ждёт муж. Разобрались, выпустили. И такое тогда бывало.