Дмитрий Могилевцев - Люди Истины Страница 6

– Отблеск жизни, которая всегда умеет видеть смерть, – сказал Хасан. – Ты такой же мясник, как я – водонос. Ты воин. Ты убиваешь не как мясник. Ты воевал с тюрками? Ты ведь родом из Хорезма, так?

– Откуда ты знаешь? Тебе рассказал Абу Наджм? Но ведь он же сам не знает… – пробормотал Мумин ошеломленно. – Я так и знал. Ты… ты их соглядатай!

В руке его блеснул нож. Хасан вскочил, взмахнул полой халата. Огонек лампы вздрогнул и погас.

– У, сын шайтана! – прорычал Мумин. – Я тебя слышу! Я вырежу твои глаза и твой вонючий язык! Я…

Он осекся, почувствовав у горла тонкое, холодное острие. Рука его разжалась сама собой, нож глухо брякнул о глиняный пол.

– Выслушай, – сказал Хасан тихо ему на ухо. – И не перебивай. Мой кинжал – из стали Шера. Я могу не заметить, как он пройдет твое гордо насквозь. Я говорил тебе, что мой отец хотел сделать из меня воина? Я видел, как ходят по земле те, кто привык ездить верхом и в тяжелых доспехах. Я знаю, как держит кинжал тот, кто привык держать в руке саблю. А еще в доме моего отца была рабыня из Хорезма. Мне отпустить тебя, – или ты на меня бросишься, и мне придется тебя убить?

– Отпусти, – попросил Мумин хрипло.

– Когда я тебя отпущу, дойди, не оборачиваясь, до дальней стены. Коснись ее руками. Сядь подле нее. В темноте. Мы будем говорить в темноте. Ты согласен?

Мумин кивнул.

Лезвие исчезло. Мумин прошел, шатаясь, вытянув руки вперед. Охнул, ткнувшись ногтями в кирпич. Сел.

– Хорошо, – сказал Хасан. – Я скажу, почему я пришел к тебе. Потому что шорник Абу Наджм вывел меня за руку из смерти.

– Я слышал про это, – буркнул Мумин.

– И я верю в то, что ты можешь за руку вывести меня к жизни. Иногда мне кажется: если бы я стал воином, как хотел мой отец, или купцом, – я был бы ближе к ней. А теперь с каждой прочитанной страницей, легшей в мою память, я становлюсь мертвей – и дальше от того, ради чего я эту страницу читаю.

– А зачем ты тогда ее читаешь?

– Чтобы увидеть дорогу к Истине. И пойти по ней.

– Так чему я-то тебя могу научить?

– Расскажи мне, как ты открыл книги Истины. Как твоя жизнь привела тебя к ним. Почему ты, почти ничего не понимая в них, запоминая, как попугай, продолжаешь их читать. Расскажи про то, как ты убил в первый раз. Как первый раз познал женщину. Как убивал потом. Что ты чувствуешь, когда из-под твоих пальцев выскальзывает чья-то жизнь? Расскажи мне. А я буду слушать в темноте и увижу твои годы и дни. Можешь не называть ни имен, ни земель. Мне неважно. Расскажи, что творилось внутри тебя.

Голос Хасана плясал в темноте подвала, полз, обволакивал, лился в уши, как вода уходящему на дно. И непонятно было, где сам Хасан – слева ли, справа, далеко или совсем рядом, и шепчет, шепчет на ухо, и слова его ложатся в рассудок, заливают его, топят, – сильнее, навязчивее, повелительнее, чем барабаны и мерная, кружащая душу пляска суфиев.

– Я… а если я не хочу? – пробормотал Мумин.

– Ты хочешь. Это знание распирает тебя и клокочет в тебе. Ты ведь не делился им уже много-много лет. Ведь ты живешь среди врагов. Ты остался воином, а живешь среди унижений и не можешь по-настоящему, впервые за много-много лет, взмахнуть клинком.

– Да. Да, – прошептал Мумин.

Майна снова кричала в листве тополя. Теперь она дразнила соседского мальчишку и его глиняную свистульку. Что за мерзкая птица! Хасан в сердцах оттолкнул книгу. Стукнул ладонью по ковру, взбив облачко пыли. Подумал: незадача, ковер этот не выносили выбивать, должно быть, уже полгода. Кругом грязь, пыль, шум. Как здесь вообще можно что-то понять? Как он здесь живет уже третий год? Стиснул кулаки, принялся читать про себя шахаду. Отец когда-то заставлял делать это как наказание. Потом Хасан открыл, что стократное, тысячекратное повторение – это как колыбельная самому себе, как касание материнской рукой измученного рассудка. Боль и страх уходят – остается только пустое, чистое «я», – безымянное, легкое.

Аллах всемогущий! Почему Он дозволяет в книгах ищущих Его столько пустословия? Бессмысленная похвальба, нападки, выкрутасы и вывихи стиля, завитки, немыслимые, цепляющиеся друг за дружку потоки бессмыслицы. Первая половина – славословия, потом – кляузы. Только потом – пригоршня правды, и ту приходится вылавливать в море словесной мишуры. Пусть правду стоит скрыть от профанов, но скрыть нужно логикой, за которой профану не проследить. Зачем делать познание Истины разгребаньем навоза в поисках жемчуга? Тот, кто ясно мыслит, ясно пишет. Как великий Насир Хусроу. А все остальные Муминовы свитки – это просто навоз, дурманящий своей вонью таких, как он. Непонятно, но выглядит внушающим почтение. Кто б мог подумать, что хотя бы жалкие крохи Истины перенесутся из этих книг в рассудок такого головореза. Хасан усмехнулся. Не в книгах дело. Просто Мумину повезло с учителем. Все-таки где-то он встретил настоящего повелителя слов и душ. А здесь ему не позволили вырасти, шагнуть дальше, а снова заставили быть головорезом.

В дверь постучали. Хасан вздрогнул, потянулся за ножом.

– Это я, твой шорник, – раздался из-за двери озабоченный голос Абу Наджма.

– Входи, – позвал Хасан, вздохнув с облегчением. После визита к Мумину он даже двери стал на ночь запирать.

– Салям, – Абу Наджм нагнулся, ступая через порог.

– Салям, – отозвался Хасан.

– Учишься все, – сказал шорник уважительно. – Мне б твой разум. Только вот мудрости я б у кого-нибудь другого попросил.

– А в чем дело? Мясник хочет моей крови?

– Ну! – выдохнул Абу Наджм. – Чего ты такого с ним сделал? Он сам не свой ходит. Под нос бормочет. Ногти грызет. Они у него такие корявые, кровь под ними скотская. Я ему говорю – нечисто ведь, осквернишься, хоть омовение соверши. А он как зверь рычит. Что ты сделал с ним?

– Поговорил. А потом слушал. Долго. До самого утра.

– Мумина? – изумился шорник. – Да из него слова клещами не вытянешь!

– Клещами – нет. А словом… словом можно. Слово сдвинуло гору.

– Экий ты, – Абу Наджм уселся на ковре. – А теперь он тебя зарезать хочет. Боится, наверное, что ты другим расскажешь.

– Нет. Он не этого боится, – сказал Хасан задумчиво. – Это в нем кричат страх и стыд. Оттого его душа корчится, и он не знает, как успокоить ее. А на самом деле это как нарыв – больней всего, когда давишь. Когда прорвалась кожа и хлынул гной – сразу легче. Он не родился убийцей, Абу Наджм. Скажи мне: кто подсказал тебе привести меня именно к нему? Ты ведь не сам додумался?

– Не сам… да. А как ты догадался?

– Ты ведь не повел бы меня к ночному убийце по своей воле, так? Мумин же из тех, кто помогает сохранить вашу такийю?

– Он бы не убил тебя, клянусь бородой Пророка. Просто те, к кому я подошел, не поверили, что ты готов принять нашу Истину. А Мумин… он умеет определять.

– Я тоже. А к кому ты подошел?

– Я не могу тебе сказать, Хасан, – шорник отвернулся, пряча взгляд. – Не могу. Пока ты не поклянешься. Не станешь одним из нас.

– А кому я могу поклясться? Наверное, Мумину?

– Ему можно. Только он… он не захочет.

– Он захочет. Пожалуйста, Абу Наджм, иди к нему и скажи, что завтра я приду к нему давать клятву. Ты пойдешь?

– Да, Хасан, – сказал Абу Наджм нерешительно.

Встал. Подошел к двери. Обернулся.

– Хасан, я вот чего не пойму: ты мне говорил, что хочешь понять, как словами за душу брать. А ты ведь меня взял словами. И Мумина. Чего же ты хочешь?

– Чтобы узнать слова, которые проникли бы в твою душу, я прожил с тобой рядом три года. С Мумином я говорил всю ночь. Но я не могу ни жить годами рядом, ни говорить ночами напролет с людьми толпы. Тот, чья душа по-настоящему горит, может зажечь толпу горстью слов. Как Пророк. И его имам.

Абу Наджм посмотрел на Хасана с благоговейным ужасом. Потом скрылся за дверью и тихонько, стараясь не скрипнуть, притворил ее за собой.

– Мумин, Мумин, – взмолился Абу Наджм. – Ну отчего не хочешь? Где ты еще такого найдешь? Да из него такой проповедник выйдет, каких не видывали!

– Не хочу, и все! – буркнул Мумин.

– Мумин, а я ведь этого так не оставлю. Я пойду. Ты знаешь, к кому я пойду.

– Последнее слово оставили за мной. Я бы его вообще на месте прирезал! – Мумин скрипнул зубами.

– Ну чего ты, Мумин? Если ж ты клятву примешь, то ведь и волю получишь прирезать, если он расскажет. Ведь так? Сейчас ведь ты не можешь, это грех будет, злодейство, сейчас он волен думать и говорить кому угодно и что угодно. Мумин, ну что мне сделать, чтоб убедить тебя?

– Ибн Атташ не верил ему с самого начала. Скользкий твой Хасан, как угорь. И словами, и делами. А теперь… теперь я ему не верю стократ. В первый раз вижу книжника с повадками убийцы. Надеюсь, и в последний.

– А, так вот оно в чем дело! Да ты, никак, уже хотел его зарезать? Вправду зарезать, да, Мумин? И не получилось? И тебе пришлось ему, сопляку, кланяться, а?

Мумин зарычал.

– Смотри, шорник. Тебя-то я точно прирежу, с места не сходя!