Западный рубеж (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич Страница 6

— Восемьдесят четыре винтовки, — доложил один из моих оперативников, считавший оружие.

— Ясно, — кивнул я и тоже прошел на территорию обители.

Эх, как же здесь могло быть хорошо, если бы не изувеченная колокольня, прохудившиеся крыши, и грязно-серый цвет храмов. Но всего хуже, что неподалеку от монастырских врат лежали мертвые тела. Верно, их тут сложили сами мятежники. Красноармейцы, проводившие зачистку, время от времени притаскивали очередной труп. Чисто внешне сложно определить, был ли мертвец заключенным или охранником — дырявые, обтрепанные шинели и у тех, и у других. Но кроме начальника лагеря я никого не знал, а трупа Бубенцова здесь нет. Впрочем, идентификацию проведут без меня.

Еще отыскали четыре винтовки с разбитыми прикладами, принесли изрядно раскуроченный пулемет — он теперь только на запчасти годится. Значит, недостача в двенадцать стволов.

А у высокого и красивого двухэтажного дома, где в прежние времена проживала мать-игуменья, а у нас располагалась оперативная часть и общежитие, догорал костер. Судя по обугленным картонным корочкам, заключенные сожгли свои личные дела, и прочие документы. Хорошо, что я в свое время отдал приказ регулярно присылать мне отчеты, и списки всех содержащихся в лагере. Конечно, это не совсем то, что подробные анкеты, но лучше, чем ничего.

— Товарищ Аксенов! — услышал я крики красноармейцев, доносившиеся от одной из церквей.

Ожидая самое худшее, я едва не бегом помчался к храму, с ворот которого уже сбивали замок. Двери распахнулись, и оттуда начали выходить понурые люди, а первым шел… начальник лагеря Бубенцов, которого мы уже мысленно похоронили. Кажется, это те самые охранники, якобы убитые мятежниками. Удивительное дело, но с них даже не поснимали ни сапоги, ни шинели.

— Вот, товарищ начальник, — ринулся ко мне Бубенцов. — Видите, до чего нас контра довела!

Не слушая криков, взял под локоток начальника лагеря — теперь уже бывшего, повел его к трупам.

— Это кто? — поинтересовался я, показывая на мертвые тела.

— Контра, расстрелянная по моему приказу, — принялся объяснять Бубенцов. — Им, видите ли, хлебный паек маленький выдают, решили права качать — мол, жрать нечего, выражаем протест. Вот я и приказал расстрелять для острастки.

— Потери среди личного состава есть?

— Нету. Они нас просто скрутили.

— И как это им удалось? — поинтересовался я.

— Да врасплох они нас застали, товарищ начальник губчека. Мы первую партию расстреляли, а трупы заставили внутрь снести. Они снесли, а потом в других камерах орать стали. Я и решил, что надо зайти, да утихомирить.

— И в камеры с оружием зашли? — хмыкнул я.

— Так кто его знал, что так пойдет? — скривился бывший начальник лагеря. — Так контра, она и есть контра.

Пожалуй, самовольный расстрел заключенных Бубенцову бы и сошел с рук, а вот нарушение первого правила конвоирования и охраны — никогда не входить с оружием в камеру с заключенными, нет.

— Комиссар где?

— Так вон он, — махнул Бубенцов рукой в сторону своих подчиненных, уже изрядно повеселевших, и заорал: — Товарищ Иволгин, иди сюда!

Подбежал комиссар — худосочный парнишка лет двадцати пяти, с синяком под глазом.

— Иволгин, вы почему не пресекли преступные действия своего начальника? — Бубенцов попытался возмущаться, но я, пристально посмотрев ему в глаза, сказал, напустив в голос побольше льда: — Гражданин Бубенцов, станете говорить, когда я вам разрешу. Н-ну, — кивнул комиссару, — я весь во внимании.

— Да я пытался, — смущенно ответил Иволгин, словно бы невзначай трогая фингал.

— Все ясно, — хмыкнул я. Повернувшись к бойцам, с любопытством прислушивавшимся к нашему разговору, приказал: — Под арест обоих.

Иволгин вжал голову в плечи и понуро зашагал, а Бубенцова, попытавшегося спорить, пришлось вразумлять тычками приклада.

Для меня картинка уже сложилась, и можно даже не проводить допросов и опросов. И Бубенцов виновен настолько, что вряд ли трибунал оставит его в живых, и Иволгина из комиссаров надо гнать поганой метлой, а что мне с мятежниками-то делать? С точки зрения собственного самосохранения бывшие белогвардейцы поступили абсолютно правильно. Но факт мятежа в лагере был? Был. Никого из охраны или чекистов не убили? Да, не убили. Но охрану обезоружили? Обезоружили. Чекистов не избили? Не избили. Но документы уничтожили? Да, уничтожили. И все, кажется сладко и гладко, но всегда вмешивается то самое «но», из-за которого чего я просто обязан их наказать, вплоть до высшей меры.

Я пошел к офицерской шеренге.

Пройдясь вдоль строя, всматривался в небритые и изможденные лица, пытаясь отыскать хотя бы одно знакомое, но не узрел среди них ни посетителей библиотеки, ни кого-то еще, с кем меня сводила судьба в прошлом году. Особенно желал увидеть того офицера — не упомню уже ни его звания, ни фамилии, что сберег меня от службы в армии Северного правительства и выдал «белый билет».

Развернувшись лицом к строю, спросил:

— Где еще двенадцать человек?

Ответа я не дождался, но и так ясно — пустились в бега. Что ж, список заключенных у нас есть, прикинем, кто отсутствует. Бегай, не бегай, но беглецов мы все равно отыщем.

— Товарищ Терентьев, — обратился я к командиру бригады. — Распорядитесь организовать погоню.

— Слушаюсь, — вскинул ладонь к фуражке комбриг, и отправился выполнять приказ.

В принципе, Терентьев мог бы его и не исполнять, поволокитить — я для него не начальник, но бывший подполковник человек умный и понимал, что иногда приходится выполнять приказы и других ведомств, особенно если это ведомство Чрезвычайная комиссия.

— Граждане военнопленные, — обратился я к строю. — Я с глубокой радостью сообщаю, что ваши ходатайства о вступлении в ряды Красной армии — подчеркиваю, о добровольном вступлении, рассмотрены и удовлетворены. Также довожу до вашего сведения, что Совет народных комиссаров принял постановление о том, что все бывшие офицеры белой армии пожелавшие воевать с нашим врагом на Западном направлении получают амнистию.

Несколько секунд строй молчал. Потом с правого фланга послышался уже знакомый голос интеллигентного командира.

— Товарищ начальник губчека, а что за война на Западном направлении? С немцами, что ли? Так вы с ними мир заключили.

Вот те раз! Нет, комиссара лагеря надо не поганой метлой гнать, а тоже отдавать под трибунал, если он не проводит для заключенных политинформаций. Но, с другой стороны, это в какой-то мере и моя вина, если не поставил руководству лагеря задачу не только проводить анкетирование и перекрестные допросы, но и доводить до сведения заключенных политическую линию партии и правительства, а также важнейшие новости. Как их «перековывать», если бывшие солдаты и офицеры не знают текущих событий?

— На Западном направлении, уважаемые граждане белогвардейцы — бывшие белогвардейцы, у нас война с поляками. В апреле сего года Польша совершила подлое и вероломное нападение на нашу молодую республику, и сумела захватить огромную территорию. Три недели назад польские уланы гарцевали по Крещатику.

Граждане офицеры, нужно сказать, отреагировали индифферентно. Запереглядывались, запожимали плечами. Кажется, им абсолютно фиолетово, что копыта польских коней топчут земли Малороссии да еще и роняют свои «яблоки» на лучший в мире чернозем. Похоже, я не сумел зажечь в их сердцах чувства любви к родине. Странно. Получается, либо врут исторические источники, описывавшие волну патриотизма, охватившую Россию весной тысяча девятьсот двадцатого года, либо мне офицеры попались неправильные, «непатриотичные». А, может, из меня оратор хреновый, так тоже бывает. Нет, источники врать не могут, и офицеры должны беречь и охранять родину, как бы она с ними не обошлась. Значит, все-таки дело во мне. Впрочем, я в комиссары не записывался, для этого специальные люди есть, вроде Витьки Спешилова. Был бы тут мой друг комиссар, уж он-то бы сумел из пепла разжечь пламя, а господа офицеры сейчас бы с песнями и плясками бежали в сторону Западного фронта. Стало быть, зайдем с другого конца.