Роберт Харрис - Фатерланд Страница 65

– Фридрих Критцингер, министериаль-директор рейхсканцелярии. На вашем месте я бы не записывал. – Кребс отложил карандаш. – Их беспокойство вызывала не программа массового истребления сама по себе – не забывайте, это были высокопоставленные партийные деятели, – а отсутствие надлежащего приказа фюрера. Ни строчки в письменном виде. Лишь устные заверения Гейдриха и Гиммлера, что таково желание фюрера. Можно ещё сигарету? – Насладившись несколькими затяжками, Марш продолжал: – Это лишь предположение, понимаете? – Его собеседник кивнул. – Я предполагаю, что они задавали себе вопрос: почему нет документа, непосредственно связывающего фюрера с этой политикой? Полагаю, они же и давали ответ: она настолько чудовищна, что нельзя, чтобы видели, что в ней замешан глава государства. Тогда в каком положении они оказывались? Они оказывались в дерьме. Потому что, если бы Германия проиграла войну, их бы судили как военных преступников, а если бы Германия выиграла её, то в один прекрасный день их могли сделать козлами отпущения за крупнейший акт массового уничтожения людей в истории.

– Не уверен, что горю желанием знать все это, – пробормотал Кребс.

– Тогда они решили подстраховаться. Сделали заявление под присягой – это было нетрудно: трое из них были адвокатами – и изымали, где могли, документы. Постепенно собрали внушительное досье. Предусмотрели любой исход. Если бы победила Германия, а против них были предприняты какие-либо действия, они пригрозили бы разоблачением. Если бы победили союзники, они могли сказать: видите, мы выступали против этой политики и даже, рискуя жизнью, собирали разоблачительные сведения. Лютер, кроме того, добавил долю шантажа – документы, ставящие в затруднительное положение американского посла в Лондоне. Дайте-ка мне эти книжки.

Он указал на записные книжки – свою и Булера. Поколебавшись, Кребс подвинул их через стол.

Открыть записную книжку одной рукой оказалось непросто. Пропитавшаяся кровью повязка пачкала страницы.

– Лагеря были организованы таким образом, чтобы не оставалось свидетелей. Специально выделенные заключенные обслуживали газовые камеры и крематории. Со временем этих заключенных уничтожали, а на их место ставили других, которых тоже уничтожали. И так далее. Если это практиковалось на самом низком уровне, то почему отказаться от этого на самом высоком? Смотрите. На совещании в Ваннзее было четырнадцать человек. Первый из них умирает в пятьдесят четвертом. Второй в пятьдесят пятом. Затем по одному в пятьдесят седьмом, пятьдесят девятом, шестидесятом, шестьдесят первом, шестьдесят втором. В шестьдесят третьем, видно, собирались убить Лютера, в его доме были посторонние, но он нанял охрану. Шло время, с ним ничего не случилось, и он подумал, что это было просто какое-то совпадение.

– Хватит, Марш.

– К шестьдесят третьему процесс начал набирать скорость. В мае умирает Клопфер. В декабре повесился Хоффманн. В марте этого года от заложенной в машину бомбы погибает Критцингер. Теперь Булер по-настоящему испуган. Критцингер – это спусковой крючок. Он первая жертва из группы. – Марш взял записную книжку Булера. – Вот тут, видите, крестик, поставленный против даты гибели Критцингера. Но дни проходят, ничего не происходит, возможно, они в безопасности. Потом, девятого апреля, – ещё один крестик! Старый сослуживец Булера по генерал-губернаторству Шенгарт, поскользнувшись, попадает под колеса подземки на станции «Цоо». В Шваненвердере паника! Но уже поздно…

– Я же сказал: хватит!

– Мне не давал покоя один вопрос: почему в первые девять лет всего восемь смертей, а в последние полгода целых шесть? Зачем такая спешка? Зачем этот страшный риск после долгого терпения? Но, с другой стороны, мы, полицейские, редко поднимаем глаза от земли, чтобы бросить взгляд на более широкую картину, не так ли? Все должно было завершиться к прошлому вторнику, к объявлению о визите наших дорогих новых друзей, американцев. И тут возникает вопрос…

– Дайте сюда! – Кребс вырвал из рук Марша обе записные книжки, услышав в коридоре голос Глобуса…

– Делал ли все это Гейдрих по своей инициативе или же выполнял приказы свыше? Возможно, приказы того же лица, которое не оставило своей подписи ни на одном из документов?..

Кребс открыл печку и запихнул туда бумаги. Мгновение они тлели на углях, затем, когда в двери уже поворачивался ключ, вспыхнули ярким пламенем.

5

– Кульмхоф! – кричал он в лицо Глобусу, когда боль становилась невыносимой. – Бельзец! Треблинка!

– Понемножку продвигаемся, – ухмылялся Глобус, глядя на помощников.

– Майданек! Собибор! Аушвиц-Биркенау!

Он как бы защищался этими названиями от ударов.

– Что прикажете делать? Зачахнуть и помереть? – Глобус, усевшись на корточки, схватил Марша за уши и повернул лицом, к себе. – Это всего лишь названия, Марш. Там ничего больше нет, ни камня. Никто никогда этому не поверит. Вот что я тебе скажу: не все ваши этому поверят. – Глобус плюнул, в лицо Марша полетела грязно-желтая харкотина. – Вот как отнесется к этому мир.

Он оттолкнул Марша, ударившегося головой о каменный пол.

– Еще раз. Где девка?

6

Время ползло, как пес с переломленным хребтом. Марша трясло. Зубы стучали, как заводная игрушка.

До него здесь побывало множество других узников. Вместо надгробных камней они использовали стены камеры, выскребая ногтями свои имена: «И.Ф.Г. 22.2.57». «Катя», «Х.К. Май 44». Кто-то не продвинулся дальше половины буквы «Е» – не хватило либо времени, либо сил. И все же это стремление написать…

Все надписи, заметил Марш, были не выше, чем в метре от пола.

От боли в руке его лихорадило. Он бредил. Собака грызла его пальцы. Закрыв глаза, он пытался сообразить, который час. Когда он последний раз спросил Кребса, было – сколько? – почти шесть. Потом они, пожалуй, проговорили ещё полчаса. Потом была вторая встреча с Глобусом – ей не было конца. Теперь это время, проведенное в одиночке, то на свету, то в темноте, то в забытьи, то в мучениях от грызущей боли.

Щеке было жарко от пола, казалось, гладкий камень плавился.

Ему снился отец. Это был сон его детства: напряженная фигура на фотографии оживала, махала рукой с палубы выходящего из гавани корабля, махала, превращаясь в еле заметную черточку и исчезая вдали. Ему снился бегущий на месте Йост, торжественно читающий нараспев: «Вы в человеке выкармливаете зверя, чтобы зверь этот рос…» Снилась Шарли.

По чаще всего ему снилось, что он снова в спальне Пили в тот ужасный момент, когда понял, что наделал мальчик, движимый душевной добротой – добротой! – когда руки тянулись к двери, а ноги оказались в капкане, когда с треском разлетелось окно и в плечи вцепились грубые пальцы…

Его разбудил надзиратель:

– Встать!

Он лежал, свернувшись калачиком на левом боку, как младенец во чреве матери, – на теле ни единого живого места, суставы не разогнуть. Надзиратель разбудил пса, и Марша стало тошнить. Блевать было нечем, но желудок по старой памяти выворачивало. Камера умчалась вдаль и снова стремительно вернулась. Его поставили на ноги. Тюремщик помахивал наручниками. Рядом стоял Кребс – слава Богу, не Глобус.

Кребс с отвращением поглядел на него и сказал надзирателю:

– Оставьте их лучше спереди.

Кисти рук сковали впереди, на голову нахлобучили фуражку и, толкая в спину, погнали по коридору, потом по ступеням на свежий воздух.

Ночь холодная, но ясная. На небе звезды. В лунном свете серебрились здания и машины. Кребс втолкнул его на заднее сиденье «мерседеса» и уселся рядом. Кивнул шоферу:

– «Колумбия-хаус». Заприте дверцы.

Когда рядом с ним щелкнула кнопка дверцы, Марш облегченно расслабился.

– Не тешьте себя надеждами, – бросил Кребс. – Вам ещё предстоит снова встретиться с обергруппенфюрером. В «Колумбии» поновее техника, только и всего.

Они выехали из ворот. Со стороны казалось, что в машине два офицера СС и их шофер. Часовой отдал честь.

«Колумбия-хаус» находилась в трех километрах к югу от Принц-Альбрехтштрассе. Потемневшие правительственные здания вскоре уступили место запущенным административным корпусам и заколоченным складским помещениям. В пятьдесят девятом район близ тюрьмы был выделен под реконструкцию, и местами бульдозеры Шпеера уже произвели опустошения. Но деньги кончились ещё до того, как на месте порушенного начали что-то строить. Теперь заросшие бурьяном участки бесхозной земли в голубоватом свете выглядели как уголки старых полей сражений. В темных переулках между ними обосновались многолюдные колонии восточноевропейских рабочих.

Марш сидел, вытянув ноги и откинувшись головой на кожаную спинку сиденья, когда Кребс, наклонившись к нему, вдруг заорал: