Daredevil - Игра со спичками Страница 7

Странное дело… Не могу пожаловаться на память, всё стоит у меня перед глазами так, как будто это было вчера, но когда пытаюсь записать всё это на бумаге, ощущаю своё полнейшее бессилие. Может, потому что мне не хватает слов и таланта, или наш язык вообще плохо приспособлен для описания радости, но у меня упорно получается «с живой картины список бледный», если не хуже. В конце концов, пусть атмосферу радости и праздника вам дорисует собственное воображение. Внешне ничего особенного не происходило. Пели песни, перемежая их с весёлыми историями и шутками. Для меня же происходящее имело совсем иной смысл: в памяти всё ещё стояла картина поминок, где царило тягостное молчание, песен почти не пели, а если пели, то такие, что только плакать… А теперь, глядя на О. и слушая его весёлый голос, я чувствовала себя так, будто это не он, а я встала из могилы. Или что мы все когда-то умерли, а теперь находимся в раю, где уже нет разлук и смерти.

И если бы не один мерзавец, мы были бы там до сих пор!

Дальше дело обстояло, кажется, так. Мой отец попросил О. спеть песню про африканцев. О. ответил, что хочет подождать Галицкого, «ведь ты же говорил, что он в Москве и придёт». Мой отец вдруг погрустнел и сказал, что ждать не стоит, потому если бы всё было в порядке, он наверняка уже был бы здесь. Я мучительно пыталась вспомнить, где и когда слышала эту фамилию. Ведь где-то слышала, это точно. Но воспоминания относились к новой реальности, созданной волшебными спичками, и с памятью были проблемы. Даже не знаю, как объяснить. Если сравнить человеческую память с магнитофонной плёнкой, то у всех присутствовавших старая неудачная запись бесследно исчезла под новой. А у меня одна запись как будто наложилась на другую, и временами получалась такая каша, что с ума можно было сойти.

Тем временем О. таки начал эту свою песню про африканцев, и все дружно и весело подпевали:

«Ай-я-я-я-я-я-я-я-яй, партия Ленина —На-на-ну-на, на-на-на-ну-на наш рулевой!Ра-ра-ру-ра-ра-ра-ру-ра-ра — Россия и ГамбияНжангму-нжанг-нжанг-нжангму — дружба навек!»

В песне говорилось про каких-то глупых африканцев, которые решили построить социализм, но получалось у них чёрт знает что. Впрочем, из текста песни нельзя было толком понять, то ли сам социализм — глупость, то ли виноваты глупые африканцы. Там были такие слова:

«Мой дед обещаль строить Гамбия социализм,Ваш вождь за это много посылька прислал!».В эти посылки биль огненная вода,Сгущенае цельнае молоко!Нжангму любить очень вкусно покушать,Ты говорить спасибоВаш мудрый вождь, что живет в Мавзолей!..»

Мне стало как-то не по себе. Я слишком хорошо помнила, с чего начиналась перестройка. Ведь если бы не кухонные посиделки интеллигентов и не повсеместное высмеивание всего Советского, может быть, и перестройки-то не было бы…В тот момент я поняла, что нет никаких гарантий, что не случится еще одной «перестройки». И всё может начаться с невинной поначалу шутки. Как известно, вначале было «слово»…

В мозгу у меня вспыхнула молния и в одну секунду высветила самые отдалённые закоулки памяти. Перед мысленным взором мгновенно встал вчерашний урок политинформации, интервью Галицкого для радио «Свобода». Это были довольно стандартные рассуждения о бесчеловечном тоталитаризме и удушении свободы слова. Один пассаж особенно возмутил меня, точнее, не совсем меня, а ту «правильную комсомолку», которой я была в этом мире. Впрочем, ни от чего из того, что я говорила и думала тогда, я не отрекаюсь и теперь, хотя теперь я вряд ли осмелилась это говорить, боясь показаться ненормальной.

Пассаж был такой. На вопрос журналиста, многие ли люди в СССР мыслят сходным с вами образом, Галицкий ответил: «Немногие. Вообще-то нас неправильно называть инакомыслящими, потому что мы единственные в СССР, кто мыслит. Остальные не мыслят вообще. Они смирились с бесчеловечным режимом, и живут бездумно, как тараканы»… — А как бы Вы хотели, чтобы вас называли? — Resistant. Так во Франции называли членов движения сопротивления. (Французское слово употреблено неправильно, но не в этом суть).

Моя реакция на это была однозначной. Раз все, кого устраивает социализм, — не люди, а тараканы, а таких, не забывайте, было подавляющее большинство населения Советского Союза, то значит и обращаться с ними можно соответственно: травить, вымораживать, всячески истреблять. Да и приравнивание коммунистов к фашистам, ставшее почти обыденным во времена постперестроечной «демократии», на самом деле — глубокое и непереносимое оскорбление, которое трудно спокойно проглотить. Я сердилась и не понимала, почему они так ждали его прихода и огорчались, что его, скорее всего, не будет. Если бы это и в самом деле было так!

Мне кажется, что они восхищались Галицким не потому, что разделяли его убеждения, о которых, скорее всего, имели достаточно смутное представление. Просто сам факт, что человека преследуют за его творчество, вызывал у них протест. Работал стереотип: если кого запрещают, то он — романтический герой, талант и борец за правду. И спорить с этим крайне трудно. Стремление поддержать гонимого вообще развито у русских, и самое забавное, что этот стереотип долгое время насаждался в Советской школе, романтизировавшей преследуемых властями революционеров. Работал он и в случае с диссидентами. Хотя, справедливости ради надо заметить, что между диссидентами и революционерами есть одно важное различие: истинные революционеры думают не о себе и о личной выгоде, а о правде и справедливости для всего своего народа. А диссиденты совершенно не думали о последствиях своей деятельности для большинства и не понимали, почему большинство населения Советского Союза их не приемлет. И дело здесь не в тупости и ограниченности людей. Просто нельзя быть терпимым к тому, что представляет потенциальную угрозу для жизни. Только в среде интеллигенции этого не понимают.

Люди, чья работа тесно связана с практикой, знают цену ошибкам и не склонны к излишним экспериментам, а уж если вынуждены на них идти, то действуют по принципу: семь раз отмерь и один отрежь. Я помню, как нам объясняли, почему крестьяне, несмотря на своё извечное бунтарство, были настроены по большей части консервативно. «Потому что сам их образ жизни таков. Если крестьянин будет экспериментировать, например, со сроком сева и жатвы, он рискует с голоду помереть». И с этим трудно поспорить. Ошибка или халатность рабочего может привести к серьёзной аварии и травме, ошибка инженера может стоить многих жизней, об ошибках врачей я уж и не говорю, и даже ошибки учителей хоть и проявляются через много лет, ранят едва ли не больнее всего. А в науке и творчестве ситуация иная. Здесь эксперимент — едва ли не основа всего. Учёный не может не экспериментировать, иначе наука не сдвинется с места. Хотя иногда непродуманные эксперименты кончаются плачевно, и самый известный пример тому — Чернобыль. Человек творческий в какой-то мере подобен учёному. Чтобы создать новое, он должен отойти от старых канонов и традиций. Конечно, не обязательно по-авангардистски экспериментировать с формой и языком, можно поискать для отражения необычный срез жизни или найти иной взгляд на привычные вещи. Это естественно, ибо если повторять набор стандартных приёмов, то это будет не поэт, а эпигон. Однако художники слова ещё меньше учёных сознают, что их эксперименты могут привести к печальным последствиям. Ведь «поэт в России — больше, чем поэт», он ещё и духовный авторитет. Литература в России — не просто развлечение, а источник ответов на общественные и нравственные вопросы. Она — маяк, на который все ориентируются. Но если этот маяк вдруг превратится в Лорелею, то трагедия неизбежна…

Но я отвлеклась от своей истории. Как только О. кончил исполнять свою песню, я спросила:

— Скажите, а Вы в самом деле знаете Галицкого? — не самое удачное начало, но ничего лучшего я сходу не придумала.

— Нет, ведь его выслали из страны 20 лет назад.

Ну конечно, как же я могла об этом забыть! Ведь О. всего 30 лет, точнее, 31…

— Постойте, а как же он тогда может быть в Москве? — спросила я. О. усмехнулся и лукаво подмигнул:

— Историю про Битлов в Москве знаете?

— Да.

— Ну вот, таким же образом.

Для непосвящённых поясню: есть легенда, что Битлы нелегально пробрались в Советский Союз и четыре ночи давали концерты в Москве. О. добавил:

— Это Вашему отцу повезло пересечься с ним лично, а я только слушал его записи по радио «Свобода»…

— И… Вы согласны с тем, что он там говорил? — спросила я.

— С чем именно?

— Ну, что мы все — тараканы…

— А разве он такое говорил?

— Да.

— Да не мог он такого сказать!

— И всё-таки сказал, — я уже жалела, что затеяла этот разговор. Мне было ужасно неловко, что я поставила О. в трудное положение.