Елена Хаецкая - Судья неподкупный Страница 7

– Ты, значит, не при чем? – спросил Хаммаку на человеческом наречии. Но облик звериный сохранял, скалился. – А индульгенции из храма Эанны продавал? От чьего имени грехи отпускал?

– Наны… – Ничего еще не понял Аткаль.

– НОВОЙ НАНЫ, – рявкнул Хаммаку, теряя терпение. Послали же боги болвана в напарники!

– Так ведь храм… Ведь Эанна…

– Повязан ты с храмом, – рычал Хаммаку. – Одной веревкой. На которой тебя, болвана, повесят.

Аткаль отшатнулся.

– Да за что?

– За то! – Голос Хаммаку сорвался, и он провизжал: – За то, что индульгенции твои ни гроша не стоят! Идол-то фальшивый…

Теперь и Аткаль белее мела стал.

Замолчали оба. На потемневшем экране компьютера прыгали звездочки и точечки.

Потом Аткаль поднялся.

– Закрою-ка я двери на засов, – сказал он.

Мудрое решение. Воистину, страх лучший учитель. Задышали в затылок крупные неприятности. Тут уж поневоле и отпетый дурак умным станет.

Какое там – «задышали»! Стучаться начали. Кулаком в дверь молотить.

– Открывай! Аткаль! Мы знаем, что ты здесь!

– Пусть вернет наши денежки!

– Обманщик!

– Лучше открой, а то дверь выломаем!

– Фальшивый идол-то!

– Индульгенции храма Эанны ничего не стоят!

– Пусть деньги вернет! Пусть вернет наши деньги!

Так вопили на разные голоса крупные неприятности.

Аткаль шепотом спросил у Хаммаку:

– Что делать-то?

– Главное – денег не отдавать, – ответил мудрый Хаммаку.

Бледны оба были; но Аткаль бледнее. Даже губы посинели.

– Почему они мое имя выкликают? Почему на меня одного ополчились, Хаммаку?

– Потому что ты индульгенции подписывал.

– А… а ты?

– А я только регистрировал и деньги получал. Кто начальник-то? Ты!

На дверь налегли. В крепкой древесине что-то треснуло. Толпа взвыла от радости.

Аткаль заметался.

Вскочил. Снова сел. Бросил взгляд под стол.

При виде трусости аткалевой приободрился Хаммаку. А Аткаль подскочил к нему, вцепился в рукав, в глаза поглядел собачьим взором.

– Не выдавай меня, Хаммаку!

Отцепил аккуратно от себя пальцы аткалевы Хаммаку. Взял за руку. В глаза поглядел.

– Сам посуди, Аткаль. Индульгенции продавал ты. Через чьи руки все документы проходили? Через твои. Это же твоя фирма. Я – только младший компаньон.

И вспомнил Аткаль, как гордился своим новым доходным бизнесом. Тем, что господин Хаммаку у него, у дурачка, об асфальт стукнутого, на паях работает. Что именно он, Аткаль, ставит свою подпись на ценные бумаги.

По дружкам ходил, хвалился напропалую. Как бы случайно из карманов индульгенции мятые доставал, расправлял на колене («столько дел, столько дел, и не управишься за день»). Бормотал себе под нос так, чтобы и другие могли слышать: «Сколько бумаг пришло из Эмешлама! Шамаш великий, Судья Неподкупный!.. Как много преступлений творится в Империи!..» И висли на нем девицы, просили рассказать «случаи». Аткаль охотно рассказывал…

Застонал Аткаль, обхватил руками глупую свою голову.

– Хаммаку!.. Ведь ты мне поможешь?..

Хаммаку еле заметно покачал головой. И на губах его полных показалась легкая улыбка.

Страшной была та улыбка для Аткаля в его отчаянии. Заострилось лицо у несчастного раба, будто уже умер он. Скулы, подбородок – все выступило вперед. Глаза ввалились. Уже не собачий – крысиный взгляд сверлит Хаммаку.

А с того как с гуся вода. Придумал что-то. Хитрость какая-то на уме у него. И на этот раз не взял Хаммаку его, Аткаля, в долю.

Минуло твое время, Аткаль. Взвесили тебя на весах, определили тебе цену – не слишком высокую, по всему видать, – и за нее продали.

– Аткаль! Открой! Хуже будет!

Не будет хуже. Хуже, чем теперь, не может быть Аткалю.

Какое одиночество охватило Аткаля! Как заломило, заныло в груди!

Дверь подалась и рухнула. Толпа хлынула в контору. Оттолкнул от себя Хаммаку раба своего, бросил на руки толпы.

«Его хватайте, его!»

Как было?

Взбрело однажды Нане отправиться в подземное царство к своей сестре. А с сестрой этой, по целому ряду причин, не ладила Нана.

Напрасно пытались остановить Нану. Друзья предупреждали – шла. Враги и те предупреждали. Все равно шла. Упрямая баба, сладу нет.

Семь ворот у подземного царства; и у каждых ворот брали с Наны дань. А какую дань можно взять с красивой женщины?

Пра-авильно. Раздевали Нану. У первых ворот сняли покрывало, у вторых – сандалии и так далее, покуда не осталась владычица Эанны голенькая.

Такой и предстала перед сестрицей.

Та на троне сидит, бабища жуткая, изо рта клык торчит, на веке бородавка.

– Зачем пожаловала?

Нана смиренницей прикинулась.

– Так… поздороваться. Не чужие ведь…

А сама по сторонам глазищами так и зыркает. Во дворце подземном кругом корунды, яхонты и прочие каменья горят. В котлах золото кипит, через край переливается. Из потолка живые руки растут, ногти золотой краской выкрашены; пальцы эти серебряные цепи держат; на тех цепях светильники качаются, в светильниках благовонное масло горит.

Сестра хмыкнула, не поверила словам Наны.

– Правду говори! – повелела она.

Нана круглыми плечами пожала, черные волосы на спину откинула, как-то особенно соблазнительно изогнула стан.

– Захотелось, вот и все.

Капризные губы у Наны. Слишком красива Нана. Разозлилась сестра ее подземная, когда красоту это вблизи увидела, да еще голой.

– Давно хочу извести тебя, Нана, – молвила она скрипучим голосом. – На этот раз убью. Ибо власти твоей здесь, под землей, нет. Моя здесь власть.

Оглянулась Нана. Увидела страшные демонские рожи, дьяволов всяких и прочую нечисть, лучше не поминать к ночи. А что еще думала она увидеть в подземном царстве?

– Может, не стоит? – нерешительно спросила она и босыми ногами переступила. Пол во дворце подземной властительницы склизкий, холодный, противно вот так, босиком-то стоять.

Сестрица нанина – хохотать. Бусы на груди подскакивают от хохота, диадема в волосах трясется.

– Стоит! Стоит!

И придворные ее, лизоблюды и подхалимы, подхватили на разные голоса:

– Стоит! Стоит!

Громче всех один надрывался. Нана ему на ногу наступила, какое там – только шире пасть разевает.

С досады топнула Нана ногой. Тугие груди Наны подпрыгнули. И молоко, которое всегда наготове у Наны, брызнуло из сосков на голый смуглый живот.

Подземная владычица поднялась во весь рост – а росту была немалого. Волосы взметнулись, как живые. Глаза засверкали.

– Взять ее! – приказала она демонам.

Протянулись к прекрасной Нане скрюченные пальцы. Отшатнулась Нана. Страшно ей стало.

– Ты, это… сестра… – пролепетала она. Поняла, видать, что перебрала в своих капризах. – Погоди меня хватать-то. Может быть, кто-нибудь получше подвернется.

Подземная богиня прикидывать стала: что еще задумала Нана? Какая каша варится в прелестной ее вздорной головке? Двум мыслям тесно в голове у Наны; стало быть, одна мысль там засела. Узнать бы еще, какая.

А никакой мысли у Наны не было. Просто еще пожить ей захотелось. И пошла Нана прочь из подземного царства, а демоны следом шли, на пятки наступали. Кого ни встретят, спрашивают:

– Этого, что ли, вместо тебя взять?

Нана головой мотала: нет, не этого.

Время тянула.

А демоны все нетерпеливее за волосы ее дергают: «Может, вон тот вместо тебя пойдет?»

И увидела Нана на склоне холма жениха своего. Спит себе безмятежным сном и пузыри пускает. Рядом костер прогоревший, кости козленка горкой сложены, чисто обглоданы. Собака сытая рядом сопит, одно ухо опущено, другое поднято: в полусне караулит, стало быть. Красива Нана, а жених еще красивее. Лицо юное, здоровьем пышет, румянец во всю щеку, ресницы как у ребенка. А что ему? Поел, попил, с Наной на шелковой траве повалялся – и спать.

До чего обидно стало Нане! Пока она в подземном царстве смертельной опасности подвергалась, он, оказывается, обжирался да спал!..

И указала Нана пальцем на жениха своего спящего:

– Его хватайте, его!..

Проснулся парень, да уж поздно было. Крепко ухватили его демоны, оторвали от земли, потащили прочь от Наны, с шелковистых зеленых холмов, от сытного житья-бытья, от козьего бочка, от парного молока…

И осталась Нана на склоне холма одна-одинешенька. Рухнула наземь возле остывшего костра и тяжко зарыдала. Через собственное своеволие пострадала баба.

А потом люди храм ей построили, истукана вырезали и поклоняться начали.

Ну уж Хаммаку святым не стать, это точно. Намяли сиппарцы бока им с Аткалем, не разбирая. И все-таки Хаммаку досталось не так крепко. Мужчина он был увесистый, при случае мог и сдачи дать. А главное – убежден был в собственной невиновности и потому отбивался с умом.

Аткаль же от ужаса последнего ума лишился. Голову руками прикрывал да верещал обреченно. Всякий норовил дать ему тычка, за волосы ухватить, по заднице отпинать. Кусался, царапался, лягался Аткаль. Отчаяние застилало ему глаза. Ничего не видел он вокруг себя. Только то и понимал: отступился от него Хаммаку, предал, бросил погибать.