Алекс Май - Nahuhol американца. Приключения Майкла в России Страница 7

– Знаю. Перестройка…

– Да ну тебя! Раньше, до перестройки. В средние века. Хотя, похоже. В общем, много лет назад эту дорогу решили не трогать. Оставить такой, какой она осталась с древних времен. В качестве исторического памятника.

– Это правда? – Майкл посмотрел на меня наивными глазами. Так, наверное, пятилетний Майкл Джексон, провинившись, смотрел на своего любимого отца.

– Я так думаю, ведь ничем иным эти колдобины не объяснить.

– Саша, а что это за овраг большой? – спросил Майкл, показывая глубокий противотанковый ров.

– Это, брат, еще один памятник. Печальный. Грустный. Глупый.

– В каком смысле?

– В прямом… Когда немцы наступали, в сорок первом, всех жителей района – баб, мужиков, подростков, послали рыть ров на подступах к городу.

– И что? Почему грустный? Не вырыли?

– Как не вырыли? А это что? Еще как вырыли! Вокруг города вырыли, а дорогу напоследок оставили.

– И…

– Ну, немец по этой дороге и вошел, как на параде. Не успели. Печальная история. Давай лучше про клад Екатерины поговорим, – предложил я сменить тему, – или про клад Наполеона.

– Что такое клад?

– Сокровища, драгоценности.

– Их здесь много?

– Навалом, – усмехнулся я. – Плюнь – в клад попадешь!

– А зачем плевать?

– Чтобы не сглазить.

– Ничего не понимаю, – сказал Майкл. – А глаза тут причем?

– Тут, Майкл, умом ни фига не поймешь. Даже не пытайся… Тем более на трезвую голову.

Старые тополя, густо насаженные по обочинам, сменились огромными – до горизонта, полями. На одном лежало запакованное в белые пластиковые тюки сено, а другое было засеяно гречихой. Солнце поражало аномальной активностью, несвойственной концу августа. Редкие темные облака, словно надувшись друг на друга, рассеяно ползали по небу, не желая объединяться в мощную тучу даже во имя дождя. Выше ленивых облаков пара реактивных самолетов прорисовывала параллельные, похожие на рельсы линии. Бабочки, жуки и слепни грудью бросались на лобовое стекло, щелкая, оставляя вместо себя зеленоватые смачные плевки.

– Майкл, – сказал я, вырывая американца из созерцательного состояния, – мы проезжаем гречишное поле. Хочешь по нему прокатиться?

– Зачем? На нем и дороги нет. – Он вытер ладонью вспотевший лоб.

– Как зачем? Знаешь, есть такой русский писатель – Лимонов. Ты, конечно, о нем ничего не слышал, но у него есть замечательные строки.

– Я слышал о Лимонове! – возмутился Майкл. – Но не читал…

– Так вот, Майкл, Лимонов написал примерно так: «Вы ехали летом по гречишному полю, на телеге? Нет? Тогда с вами не о чем разговаривать!» Понял?

Майкл не понял.

– Отвечай быстрее, а то мы его проедим, – поторопил я.

– Что такое телега? И почему нам не о чем разговаривать? А история России?

– Я еле сдерживаюсь Майкл, но когда-нибудь, я заранее, конечно, извиняюсь, мне придется грязно выругаться. Ты русский мат знаешь?

– Совсем плохо, – сконфуженно ответил Майкл.

– В нем, брат, главное – интонации. Но еще услышишь, обещаю. А телега – это вроде машины, только вместо двигателя – лошадь. И гречишное поле, в конце лета – тоже часть истории России. Даже если оно отцветшее. Это проще простого. Нашу историю можно понять только в целом. – Я остановил машину. – Ее нельзя изучить по учебникам. Ее нельзя понять, вызубривая даты. Но к ней можно прикоснуться. Напрямую, пальчиком, сердцем. И есть такие места, вроде этого поля, в которых возникает особое состояние души. Как при слушанье блюза. – Мне показалось, что в своих рассуждениях я забрел слишком далеко. С другой стороны, если уже забрел, то глупо поворачивать обратно. Это касается не только рассуждений.

– Я люблю блюз, – сказал Майкл. – И регги…

– Тогда ты должен меня понять. Блюз – ваша история. А регги – история Ямайки, брат. И слушая их, я не мозгами, твою мать, а душой сливаюсь с историей. Напрямую! Уф. Давай квасу выпьем.

Вышли на дорогу, я достал из багажника бутылку. Кислый, хлынувший, как шампанское, квас, понравился Майклу.

– А история на картинах великих художников? Как? – спросил он, протягивая мне бутылку. – Работает?

– Работает, но хуже, чем натура. – Я глотнул теплого кваса. – Картины, Майкл, для тех, кто не может себе позволить роскошь прямого общения с историей.

– А почему Лимонов разговаривать не хочет? С теми, кто по полю не катается?

– Ты ни черта не понял, Майкл. Разговаривать можно с кем угодно. Но вот чтобы понять друг друга, по-настоящему… Короче, поедем?

– Там дороги нет.

– Дорога есть, впереди на нее будет поворот. И ведет она, кстати, в старинную усадьбу. Еще один памятник старины в твою бездонную копилку.

Услышав про усадьбу, Майкл оживился, смахнул с шеи присосавшегося слепня.

– Конечно, да-да, поедем! Почему ты раньше не сказал, про усадьбу…

Метров через пятьсот я свернул на еще худшую дорогу, ведущую в небольшую деревеньку, единственной достопримечательной которой был усадебный комплекс конца 18 века. Майкл сидел молча, он полностью раскрыл окно, и зачарованно разглядывал невысокую гречиху. На горизонте – березовая роща. Машину сильно тряхануло. Майкл резко вышел из медитативного состояния:

– Саша, а ходить по полю не надо?

– Желательно, – усмехнулся я. – Но тогда мы к вечерней службе не поспеем. Да и опасно с непривычки на такие поля выходить, без скафандра. Башню моментально оторвет. Ну, голову. Не понял? Крейзанешься на хрен, а мне отвечать потом. Историю надо маленькими глоточками пить. Особенно – русскую. А то, неровен час, плохо станет. Передознешься!

Доехали, ругая глубокие лужи, к густой роще, где всегда не очень приятно пахло влажным перегноем, каким-то особым его сортом, наводящим на мысли о трупном запахе. Бабочки-переливницы брызгами взлетали с дороги.

Впереди – крутой поворот налево, за ним спуск под горку – и деревня. Но машина забуксовала, взвыла, я не свернул вовремя на обочину, и мы, что называется, сели. По самое днище. Объективно оценив ситуацию, вежливо попросил Майкла подсобить: выйти, потолкать «Опель». Заметив в его глазах мучительные сомнения в положительном исходе предполагаемого мероприятия, сказал, что толкание авто – тоже неотъемлемая часть российской истории.

– Ты только постарайся сбоку машины пристроиться, а то обдам грязью, ненароком… Монахи тебя к монастырю на милю не подпустят.

– Я постараюсь, – пообещал он.

Войдя в раж он забыл о моем мудром совете. Уперся в крышку багажника, ноги заскользили в грязи. Видели бы его коллеги – американские ученые-историки-республиканцы! Да и демократам стоило бы посмотреть. Он, наверное, думал о том же. На его руках и лбу вздулись вены в сантиметр диаметром! Ему очень не хотелось ударить в грязь лицом. Он хотел показать, что знаменитое на весь мир российское бездорожье сдастся, капитулирует, отступит перед его упористым натиском. Со стороны, наверное, это выглядело, как толкание страдающей обильной диареей упрямой кобылы.

– Майкл! – проорал я ему, не заглушая двигателя. – Ничего не получится! Надо брать топор и рубить деревья. Под колеса – деревья! Надо!!

А он не слышал меня. Толкал и толкал. Я повернул ключ, вышел из машины. Аккуратно, стараясь не заляпать кроссовки, подошел к Майклу.

– Отбой, брат!

– Меня теперь монахи не пустят? – спросил он, разводя в стороны руками. Дескать, смотри, как изгвоздался.

– Насчет монахов не знаю, но в машину тебя пускать не хочется, – пошутил я.

Он не ответил. Он смотрел туда, в сторону поворота налево, откуда вышла… Я вытаращил глаза… Но она не исчезла. Ах, изящная, белокурая, в платье темно-синего бархата, с белоснежным кружевным зонтиком в руке. У Майкла отвисла челюсть. А она шла в нашу сторону, по заросшей лопухами обочине, приподнимая платье левой ручкой так, чтобы не испачкать подол. Свет, преломляясь в драгоценных камнях ее крупных серег, игривыми зайчиками танцевал на румяных щечках. Широкополая, одного цвета с платьем шляпа навела на мысли о том, что я, к великому стыду, перепутал поля. Вместо гречишного прокатил американского гостя по конопляному.

Да? Нет? Да?

Конечно, нет…

– Майкл, – восторженно прошептал я. – Рот закрой, а то, блин, лягушки влетят.

– Кто это? – прошептал он.

– Кто бы мне сказал… Я тут каждую собаку знаю, но это… Рационально не могу объяснить. Может, потомки помещика приехали и устроили бал-маскарад по поводу сбора урожая? Веришь, мне в голову лезет только машина времени… и призраки. Но здесь вроде не живут призраки, не их это место… Тсс! – прошипел я.

Рационально необъяснимая девушка совсем близко подошла к нам.

– А где есть призраки? – не послушав меня, громко спросил Майкл. – Покажешь? Очень хочется посмотреть…

По глазам я понял, что наши пристальные взгляды ее смущают. Румянца на щечках прибавилось. Призраки же никогда не краснеют, и никого не смущаются. Даже чернокожих ученых-американцев-республиканцев, облитых грязью.