Александр Бушков - Поэт и Русалка Страница 71

— Потому что вчера я видел одного из них средь бела дня, посреди города. Это, собственно говоря, не джинн, это джинние — существо женского рода…

— У нее синие глаза и каштановые волосы? И ехала она в желтой коляске?

— Вы знаете больше, чем я думал… господин…

— Пушкин.

— Вы не родственник ли замечательного поэта?

Пушкин усмехнулся:

— Возможно, вас это и удивит, но я — он и есть… Это несущественно сейчас. Не до поэзии. Итак, это джинн…

— Джинние.

— Что пнем по сове, что сову об пень… — сказал Пушкин. — Разницы ведь никакой меж женским и мужским их полом? Вот видите… Вы что, тоже ее знаете?

— Ее — нет, — сказал перс. — Но я ее увидел, и она меня почуяла. А это скверно. Я в свое время пытался на них охотиться и уничтожать, случилась одна жуткая история в городе под названием Решт… Убили джиннов другие. У меня не хватило к этому… скажем, умения и способностей. И они меня запомнили. Специально за мной не охотились, но, коли уж она меня почуяла, следует ждать всего. Если у нее найдется время, постарается… Я не смогу ей противостоять, это будет похоже на то, как если бы человек с простой палкой пошел охотиться на полного сил льва… Нужно бежать. Торговлей займутся приказчики, а мне предстоит спасать жизнь… Вы меня осуждаете за трусость?

— Никоим образом, — сказал Пушкин решительно. — Потому что сам могу представить кое-что… А кольцо? Что такое с этим кольцом?

— Можно посмотреть поближе?

Пушкин, не колеблясь, снял перстень и протянуло его персидскому книжнику — а чтобы избежать неожиданностей, поспешил громко уточнить:

— Я вам его даю посмотреть на короткое время, и не более того.

Мирза Фируз нисколько не обиделся — напротив, понимающе кивнул.

— Я вижу, вы освоились в некоторых вещах… Правильная оговорка, мало ли что…

Он рассматривал надпись, приблизив перстень к глазам, и пальцы у него, такое впечатление, чуточку подрагивали. Лицо исказилось столь жадной и яростной гримасой, что Пушкин невольно коснулся пистолета под сюртуком.

— Разумеется, — сказал перс, возвращая кольцо. — Перстень с именем Ибн Маджида… одно из тех колец, о которых достоверно известно, что пропали они в Европе. О судьбе других сведений нет. Вы наверняка где-то в Европе его обрели…

— В Италии.

— Понятно… Вам приходилось слышать что-нибудь о Сулеймане Ибн Дауде?

— Конечно, — сказал Пушкин. — Я же читал «Тысячу и одну ночь». Легендарный царь, который упрятывал джиннов в кувшины и запечатывал их своим магическим перстнем.

— Вы, быть может, удивитесь, но этот «легендарный» царь существовал на самом деле в очень давние времена. Сказки Шехерезады — это всего-навсего отзвуки сведений о нем, с течением столетий исказившиеся самым причудливым образом. Быть может, он и в самом деле заточил когда-то пару-тройку джиннов в кувшины… но Сулейман Ибн Дауд их главным образом истреблял. У него было двенадцать витязей, и каждый витязь носил схожее кольцо. Кольцо это — джиннова смерть… если знать, как подойти к делу. Все это произошло очень давно, мы и сами не знаем всего… Главное, жили неутомимые охотники на джиннов, «Сулейманова дюжина». Все они были, конечно же, не бессмертны… а потому те, кто не погиб в схватках, однажды встретились с Той, что приходит за всеми людьми… Что вам еще рассказать? Многое забывалось со временем, в том числе и у нас. Нас ведь тоже в какой-то степени затронули просвещение и вольнодумство… Традиция прервалась — или стала уделом немногих посвященных — большая часть колец исчезла, иные, как видите, способны обнаруживаться в самых неожиданных местах…

— Что ей здесь нужно?

— Откуда я знаю? Можно с уверенностью сказать одно: ничего хорошего от таких визитеров ждать не приходится. Они появляются среди людей отнюдь не для того, чтобы развлечься и приятно провести время… хотя порой и склонны к этому, конечно. Понимаете, джинны обозлены на род человеческий так, что вы и представить себе не в состоянии. Люди волей Аллаха стали хозяевами там, где джинны чувствовали себя господами неизвестное нам количество лет. Мы их вытеснили. Загнали в темные закоулки, в глухие места, часть их выродилась в примитивную нечисть. Они нашли себе надежного союзника… вы понимаете, о ком я? Вот то-то. Смысл жизни для них в одном-единственном слове: месть. Не отдельно взятому человеку, а всему людскому роду. Поэтому искать их следует там, где происходят эпидемии и бунты, покушения на властителей и непонятные на первый взгляд войны, возникшие, казалось бы, там, где не было для них никаких поводов… Они всегда рядом, всегда за кулисами. Еретические учения и человеконенавистнические общества, тайные союзы, от которых, как у вас выражаются, попахивает серой, заговорщики и революционеры… Не за всяким мятежом, цареубийством и войной стоят джинны — но они стараются не упускать удобного случая… Господин Пушкин…

— Да?

— Я не о себе, конечно… Вы не согласились бы отдать перстень Ибн Маджида другим? Тем, кто сумеет распорядиться им сноровистее? Я лишь примерно представляю, что там у вас за учреждение, по вашим скудным оговоркам… но все равно ясно, что вы — кучка восторженных любителей, не представляющая, с какой громадой вам предстоит схватиться…

Пушкин усмехнулся:

— Положительно, сговорились вы все…

— Кто?

— Это неважно. Простите, но кольца я не отдам. Я настолько глубоко во всем этом увяз, что теперь это моя война…

— Вы замечательный поэт. Зачем вам это?

— Да оказалось вот, что есть вещи насущнее самой высокой поэзии, только и всего… И я прошу вас, любезный Фируз, не пугайте вы меня неприятностями и смертью. Кое-что испытал.

— Я всего лишь хочу предостеречь, как человек, более умудренный опытом…

— Вздор, — решительно сказал Пушкин. — Вздор. Опыт приходит рано или поздно, это дело наживное… Расскажите мне о кольце. О том, как им пользоваться. Это последнее, о чем я вас прошу, и мысли не допускаю, что вы не знаете этого. Вы обязаны знать… и я тоже. Война продолжается…

Глава XXI

УЕДИНЕННЫЙ ДОМИК НА ВАСИЛЬЕВСКОМ

Уже смеркалось, и господин Готлиб, прилежный чиновник Министерства финансов, прошел мимо Пушкина и его спутников, не удостоив их и взглядом — вполне возможно, он не знал Пушкина в лицо, хотя немало было домов, где они могли бывать в одно и то же время. Трудно было в единый миг составить мнение о человеке, с которым прежде не сталкивался, и Пушкин суммировал первые впечатления: шагает прямо, словно аршин проглотил, физиономия скучная, как служебная инструкция для полицейских будочников, повадки уверенные и несуетливые. Одним словом, если не знать ничего о связанных с ним странностях, рисуется образ скучного, ничем не примечательного, исправного чиновника, ничем себя не скомпрометировавшего, обремененного лишь мелкими грешками и незначительными пороками. Таких в Петербурге превеликое множество… вот только далеко не всякий ведет себя странно…

— Пойдемте, господа? — нетерпеливо спросил Красовский.

Тимоша помалкивал. Эту сторону деятельности тайной полиции — слежка ночной порой — он недолюбливал и, хотя деться было некуда, старался не вылезать с инициативами.

— Подождем немного, — сказал Пушкин. — Пусть отдалится на приличное расстояние, будет легче…

Именно ему и пришла в голову простая мысль, до которой не додумался никто другой: следовало попросту послать поручика Навроцкого к немцу, чтобы отдал бумаги в обмен на прощение долга… ну, а далее оставалось лишь посмотреть, что Готлиб станет с бумагами делать. И поступать в зависимости от результата…

Точно было известно, что немец изволит обитать на Моховой — но, получив от Навроцкого сверток, он направился не туда, а без всяких колебаний повернул к Неве, к Адмиралтейской части, что само по себе было достаточно интересно: зачем скучному чиновнику, обремененному немаленьким свертком, отправляться не домой, на ночь-то глядя, не извозчика взявши, к своей охтинской симпатии поехать и даже не в один из тех домов, где обычно играет в карты или ужинает, стремиться? Нет, он, изволите ли видеть, пешком собрался в сторону Адмиралтейства, где делать ему вроде бы совершенно нечего…

— Пора, — сказал Пушкин.

Они двинулись следом на приличном расстоянии, держась с ленивой непринужденностью праздных гуляк, благо немец вел себя, словно и мысли не допускал о пустившихся по пятам соглядатаях: ни разу не обернулся, не ускорил шага и не замедлил, ступая размеренно, будто практиковал систему доктора Лодера…

Наплавной мост на Васильевский остров, тускло-желтые фонари, покачиваясь под стылым ветерком, бросают блики на темную воду. Послышался скрип досок — немец миновал мост той же размеренной походкой. Они, выждав должное время, пошли следом. Впереди светили огни Васильевского. Немец шагал целеустремленно, как человек, имеющий точную цель.