Арсений Миронов - Много шума из никогда Страница 71

— Э-ой! Есть кто дома?! — устало выкрикнул Жила, сворачивая к кузнице по узкой тропке между зарослей крапивы. Он уже почти не надеялся найти своего мелкого партнера, последнего из оставшихся в живых. Но — показалось вдруг, что внутри строения кто-то тихо разговаривает: может быть, местный коваль — из непьющих, а потому бодрствует, один во всей деревне?

— Э-ой! В кузне! Хозяин есть?! — еще раз гаркнул Жила, поправляя на голове кровавую повязку. А внутри кузницы шильце выпало из похолодевших пальцев садиста, и молодой чурилец, подтягивая на животе маскировочные славянские штаны, заторопился к двери — встретить гостя на улице.

Сдавленно замычал, дергаясь на полу, связанный парнишка с тряпкой во рту. Он узнал голос начальника Жилы, он услышал его. Жаль только, что Жила не мог в свою очередь среагировать на неслышные попискивания несовершеннолетнего спецназовца. Жила разговаривал с рябым долговязым типом в крестьянской рубахе, который представился местным кузнецом.

— Добро нам дошли. — Эсэсовец вежливо поприветствовал Жилу, переступая порог и поспешно прикрывая за собой дверь. — Я сам коваль Будята, сын Точилин…

Я тут же представил себе, как утомленный Жила недовольно кивает, удивляясь, что молодой коваль не приглашает в гости. Демонстративно потрогав грязную повязку на израненной голове, десятник вдумчиво смотрит на коваля:

— А что… жрецы Чурилкины разбеглись как будто? Терем пустоват стоит, само селяне пьяные, а Куруяда не видать… Не видал ли жрецов, Будята Точилин?

Любопытный разговор снаружи начинал раздражать меня. Похоже, десятник так и не догадается заглянуть в кузню. Печально: это было бы весьма кстати.

— Эм-хм-м! Хмы-эх! — снова натужно замычал юный дружинник, кивая мне головой и экспрессивно двигая бровями. Кажется, он показывал куда-то в угол… Я скосил глаза — там, возле моих перепутанных ног, валялся какой-то кузнечный реквизит. А точнее, небольшие ручные мехи — маленькие, с двумя гладкими рукоятками и костяным раструбом жерла.

— Сможешь ли допомочь мне, любый коваль? — вопросительно интересовался тем временем голос десятника Жилы. — Не взвидел ли дружинничка моего, малюту Сокольника? Слышал сам глас его недавно — близу площади кумирной. Воля мне сыскать его — не изранен ли есть, не избит ли?

А бедный Сокольник лежит в десяти метрах, за стеной полутемной кузницы — и мычит, багровея, и связанными ногами дергает.

— Я сам спал, — медленно тянет в ответ переодетый чурилец. — Не видал никто… Я сам хромый… По селу не хожу, чужие люди не ведаю…

Страшно дернувшись, связанный Сокольник рывком перевернулся на спину — и прямо на груди, поверх дырчатой кольчуги что-то металлическое тепло блеснуло мне в глаза. Маленькое такое, на цепочку зацепленное.

Боевой рог. Вот о чем мычал мне Сокольник.

Мягко подцепив босыми пальцами ног податливую кожу кузнечных мехов, я подтянул их поближе к коленям, а оттуда — четким движением — под себя, под спину. Туда, где перетянуты веревками онемевшие запястья. Теперь — огромной перевязанной тушей, загребая земляной пол плечом и коленями — к наковальне, поближе к Сокольнику. И он уже ползет навстречу — глаза радостные, как у влюбленной девушки.

— Хро-омый я… Шибко не пойду… — мычит снаружи гнусный эсэсовец, притворяясь придурковатым провинциальным кузнецом. А кузнечные мехи уже рядом с синеглазым Сокольником — повернувшись к нему спиной, вправить костяной раструб в холодное серебряное горлышко рога… Не слушаются пальцы, а Жила уже прощается на дворе с хроменьким кузнецом. Жаль, надеялся усталый десятник на его помощь — но придется, видно, ни с чем возвращаться к Корчале.

И вдруг — сипло, как легкие туберкулезника, расправились складки мехов, всасывая пыльный воздух. И — придавленные моим сломанным, но тяжелым плечом — выдохнули газообразное содержимое — литра три! — через узкий костяной раструб в самое жерло серебряного рога. Двумя израненными телами сдавленный, сквозь веревки удерживаемый бесчувственными пальцами, маленький рог Сокольника смог оказать нам только одну, но очень ценную услугу: он кратко и радостно взвизгнул, гуднул, заорал уходящему десятнику Жиле о том, что здесь, в кузне, связанные и беспомощные — свои!

Тихо всхлипнул снаружи псевдокузнец, прогибаясь под ударом железной десятниковой рукавицы, и — пополз куда-то, подбирая под живот ноги и слепо тыкаясь головой в крапиву. А Жила был уже на пороге — сухо треснув по периметру косяка, вылетела дверь, и золотисто-пыльная призма солнечного света вломилась в затхлое помещение. Два беспомощных тела радостно завозились на полу навстречу освободительному Жиле — а он, как старая рысь, тяжело впрыгнул внутрь, цепко озираясь по углам, не мелькнет ли где очередной враг. Никто не мелькал, и Жила поспешно подлетел к связанному напарнику, засапожным ножом распарывая путы на ногах, пальцами выковыривая кляп изо рта.

— Ну-у, брат! — Весело матерясь, десятник растормошил очумелого Сокольника. — Ну, напугал меня! Живый, ага? И то ладно. А… сапоги сыскал?

Пятнадцатилетний спецназовец, растиравший ладонями онемевшую шею, отрицательно качнул головой:

— Нема сапог. Две пары было. Нерву Куруяд увел, а другая — невесть где.

Я нетерпеливо пошевелился на полу. Приятно было видеть радостную встречу двух коллег по оружию, но ведь и меня неплохо бы развязать.

— Эвой кто? — тихо поинтересовался Жила, скосив на меня рысий глаз. — Куруядов приспешник? Али селянин местный? Живой ли?

Я издал какой-то звук, демонстрируя, что еще жив. Сокольник, спохватившись, повернулся ко мне, блестя в руке кривым ножиком:

— Ай, забыл! Это парень добрый. Распутываем его, он мне в рожок дунул. — И полез резать мне на ногах веревки. Но — Жила тихо положил на плечо юного коллеги кольчужную ладонь.

— Неспей… — Голос десятника недоверчиво дрогнул. — Невесть, что за людина.

И тут же, вглядевшись в мои изможденные черты, старший спецназовец удивленно вскинул брови:

— Эх! Да ведь он — ворюга давешний, что сапоги в речке бросал! Гляни-ка, браче: он самый. Вор с Дымного урочища! Сокольник приблизил лицо и вздохнул.

— Верно. — Он закусил расцарапанную губу и наморщил лоб. — Он самый. Я в него еще стрелой метил, на бегу-то. Но… помысли-ка, Жило: ведь он не Куруядов приспешник — нет! Он Куруяду вражина будет лютый, равно мы с тобой. Давеча рябой чурилец ему едва око не выпорол шильцем-то!

Я энергично закивал головой, подтверждая правильность сказанного. Судя по всему, Куруядом звали тощего волшебника с козлиной бородкой. Честно говоря, имя «Кашей» ему подходило больше.

Жила в задумчивости поднялся на ноги и прошелся в дальний угол кузни. Там он постоял немного, покачиваясь с пятки на носок, — и, не оборачиваясь, подозвал Сокольника пальцем.

— Ежли он в Дымном урочище сапоги крал, стало быть, он вор. Тут двояко дело: либо он на Стожара работает, либо самоволкой возжелал Чурилину обутку поиметь. — Вслушиваясь в напряженный шепот десятника, я замер на холодном полу. Разумеется, я не скажу им про Стожара. Подставная версия такова: имея полуденицын пояс, я разузнал через свою ведьму про волшебные сапоги и самостоятельно созрел до идеи выкрасть их у Чурилы. При этом я ни на кого не работаю и готов служить Корчале и Мокоши — только не убивайте. Пусть развяжут эти веревки, а там посмотрим, кто из нас лучше мечом размахивает…

— Слышь-ко, десятник! — Сокольник встрепенулся. — А ведь Куруяд говорил, будто вторая-то сапожная пара — у этого парня будет! (Малолетний воин даже по лбу себя хлопнул с досады на собственную забывчивость, а мне оставалось только мысленно выругаться.) Ну точно: Куруяд и рябому приспешнику своему наказал из него тайну-то вынуть про место, где сапоги скрыты!

Я устало прикрыл глаза. Вот к чему я сейчас не был готов, так это к очередному допросу. Надеюсь, Жила не будет повторять упражнений с шильцем… На мое счастье, десятник не любил принимать стратегические решения самостоятельно. Еще раз смерив мое перепутанное тело осторожным взглядом, он обернулся к двери:

— Повезем воришку к Корчале. Нехай сама с ним обращается, а наше дело воинское. У него сапоги али нет — распутывать пока не срок. Тако связанного и повезем. — И, похлопав Сокольника по плечу, Жила отправился прочь со двора искать в деревне свежих лошадей.

И меня повезли к Корчале — взвалив, как мешок дерьма, на седло впереди Сокольника. Добрый парнишка даже рот мне развязал — в благодарность, что помог ему продудеть в рожок. Как только вонючая тряпка была извлечена из ротовой полости, я высказал все, что накопилось в организме нехорошего. Трясясь на лошадиной спине вниз головой и неловко отбивая лицо о жесткое колено Сокольника, я придумывал двоим спецназовцам обидные прозвища, настоятельно рекомендовал развязать мне руки и поостеречься скорого возмездия божественных покровителей, которые якобы у меня имелись. Я сулил ребятам фантастические сокровища и материальные блага, предлагал выгодное сотрудничество — но изможденные дружинники не обращали на мой сбивчивый монолог никакого внимания. Покачиваясь в седлах, они только изредка переговаривались между собой, обсуждая обстановку.