Андрей Биверов - 13-й Император. «Попаданец» против Чертовой Дюжины Страница 8

Я тоскливо посмотрел на едва начавшее сереть темное небо и сладко потянулся.

«Еще немного поспать. Хотя бы минуток десять понежиться в кровати. Дела подождут». Я уже совсем было хотел отослать графа, но вдруг разозлился на себя.

«Что за чушь! Что за нездоровый пофигизм и меланхолия? Размяк тут как тряпка! И нечего оправдывать себя болезнью — граф просто так торопить не будет, раз торопит, значит, есть такая нужда. А раз надо, значит, надо». Быстро переборов первоначальное желание поваляться и поболеть, я выбрался из-под теплого одеяла и сел. Прохладный, осенний воздух заставил меня поежиться. Пару мгновений пожалев себя, любимого, я встал с кровати.

В чугунной голове снова установилась звенящая пустота, но холодный пол быстро прервал мое непонятное состояние. В голове промелькнула, в не очень вежливой форме, пара выражений про то, как трудно положить царю коврик для ног.

Мое недовольство не осталось незамеченным — хоть какая-то польза от моих просыпающихся эмоций. Из-за спины Строганова, как по волшебству, вынырнули двое слуг в золотистых ливреях. Первый развернул небольшой сверток, скользнул мне за спину, и на мои плечи опустился теплый байковый халат, с кистями и шелковым поясом. Второй в это время, изогнувшись, сунул мои ноги в мягкие домашние тапочки, украшенные небольшими меховыми помпонами. Удивленный такой сноровкой, немного замешкался и пропустил мимо ушей вопрос доктора Шестова.

— Что, простите? — переспросил я, кивком головы отпуская замерших в ожидании слуг и, все еще хмурый, укутываясь в халат.

— Ваше императорское величество, как ваше самочувствие? Может, лучше было бы полежать несколько дней в постели? — спросил доктор, склонив голову и напряженно глядя на меня.

— Нет уж, спасибо. Моего здоровья вполне хватит на эту, не столь уж длинную дорогу, — самонадеянно ответил за меня Николай. Несмотря на то что я был с ним согласен, эпизодически неподконтрольное мне якобы мое, но чужое тело раздражало до зубовного скрежета. Определенно, в этом мире я чувствую только негатив. Это так задумано, что ли? Ну, спасибо, Логос! Только я на такое не подписывался!

— Ничего страшного, если похороны пройдут без вас, — в этом месте мне послышалось негромкое хмыканье моего воспитателя. — Как врач, рекомендую вам отлежаться несколько дней в кровати и дождаться существенного улучшения самочувствия, — продолжил Шестов. — Иначе болезнь может усилиться и надолго свалить вас по приезде в Петербург, а может, и того хуже… — он не договорил, но все поняли, что именно хотел сказать мой врач.

— Николай Александрович, не стоит сгущать краски. Решено! Велите закладывать карету! — ответил я своему врачу.

— Ваше величество, все готово, — тут же отрапортовал мне сделавший шаг из толпы Рихтер.

— Так чего же мы ждем? Отправляемся немедля, — рубанул рукой воздух я.

Переодевшись с помощью слуг в дорожный костюм, быстро обежав глазами покои, я взял лежащий у изголовья кровати «дневник» и аккуратно положил его в саквояж. Мельком взглянув на свое отражение в зеркале, я чуть-чуть поправил шейный платок и, полностью удовлетворенный, проследовал сквозь открытую предупредительными слугами дверь на первый этаж. Не выпуская саквояжа с дневником из рук, разумеется.

Спустившись вниз, я застал свою свиту во главе со Строгановым в полном сборе. Чуть в стороне стояли слуги, подслеповато щурящиеся на яркий свет многочисленных свечей. Но вот мои глаза нашли, что искали. Взъерошенный губернатор в накинутом на плечи мундире поспешно выбежал на поднявшийся в моей части дома шум.

— Владимир Иванович, рад вас здесь видеть, — поздоровался я. — К сожалению, у меня больше нет никакой возможности продолжать свою ознакомительную поездку по России. Мое присутствие срочно требуется в столице. Об этом мне настойчиво твердит мой государственный и сыновний долг.

Выслушав искренние соболезнования генерала, вызванные, впрочем, по большей части причинами моего спешного отъезда, я тепло попрощался с ним. После чего, наказав непременно написать мне письмо с предложениями по искоренению взяточничества в губернии, покинул этот гостеприимный дом.

Оказавшуюся совсем не короткой дорогу, показавшуюся настоящей вечностью, запомнил весьма смутно. Весь наш долгий путь до Москвы меня ужасно укачивало, несмотря на то что такого просто не могло быть — ни я, ни Николай никогда не страдали морской болезнью. Очевидно, это были новые симптомы болезненного слияния, решил я в конце концов. Легче мне от этого знания как-то не стало.

Спать в карете тоже оказалось совершенно невозможно, она раскачивалась и подпрыгивала на крайне неровной, хотя, впрочем, обычной российской дороге. Что меня окончательно добило, так это то, что, как сказал граф на одной из станций, где нам перепрягали лошадей, нам еще крупно повезло, что за ночь свежий октябрьский мороз сковал раскисшую землю. Если бы этого не произошло, добраться до Москвы было бы весьма затруднительно. Повезло, то повезло, но нормальных амортизаторов еще никто не придумал, и их роль с переменным успехом выполняли мягкое сиденье и пятая точка пассажира. Так что прыгал я на этой точке по обретшей твердость камня бугристой дороге до самой старой столицы с ее золотыми куполами и красным Кремлем. Моя любовь к железным дорогам уверенно крепла с каждой верстой.

Но все плохое, равно как и хорошее, когда-нибудь заканчивается. Закончилось и это мученье, по какому-то недоразуменью именующееся русской дорогой. Спустя сутки тряски в карете по совсем не дурному для современности пути мой сильно растянувшийся кортеж из карет въехал в Москву. Не останавливаясь на станции, мы проскакали до самого вокзала, где нас уже ждал под всеми парами жутко гудящий и шипящий паровоз. Собрав волю в кулак и подавив на время рвотные позывы, я вышел из своей огромной шестиместной кареты, чтобы размять ноги и поздороваться со встречающими меня на вокзале высокими чинами. Даже смог немного поговорить с московским губернатором, списавшим мою мраморную бледность на тяжелое известие, болезнь, тряску и бессонную ночь. Но вот последние экипажи с моей свитой показались на вокзале, и я, наконец, смог под благовидным предлогом удалиться в вагон, где тут же бросился спать на первое увиденное мной подобие постели. Открыв на мгновенье глаза, когда поезд резко тронулся с места, я почти не просыпался до самой столицы. Наверное, именно тогда я и стал истинным фанатом железнодорожного транспорта и всего с ним связанного.

В дороге у меня поднялась высокая температура и начались галлюцинации. Я уже с трудом различал сон с явью. Тело как будто требовало от меня покоя, чтобы поболеть, и пользовалось каждым предоставленным мгновением спокойствия.

Следующим более-менее связным воспоминанием был экипаж, доставивший меня с перрона Московского вокзала в Зимний дворец. Туда меня вносили уже на руках.

— Его императорское величество больны, — прокомментировал мое состояние Строганов встречающим мое тело придворным.

Ничего не чувствуя, мне казалось, что я плыву над землей, а руки каких-то странных людей нужны лишь для декораций. Звуки долетали до меня, будто из-под воды. Николай что-то отвечал. Я слышал вопросы где-то на периферии ускользающего сознания, но не понимал их. Может, это его личность захватывает мою? Плевать. Лишь вяло удивился охватившей меня при этом апатии. Даже окончательная смерть уже не пугала, настолько я был измучен и подавлен. В конце концов, оказавшись в кровати, забылся сном без сновидений.

Всю ночь я метался в бреду, наблюдая то картины ядерных взрывов, то марширующие колонны обезглавленных мертвецов, то прочую жутковатую чушь. Консилиум врачей, собравшихся около моей кровати, совершенно точно установил, что болезнь моя прогрессирует, но к единому мнению о ее причинах прийти не сумели. Ну, еще бы! Случаи переселения сознания в мировой медицинской практике пока известны не были.

Днем мне стало немного легче, и я сумел забыться сном, но уже к вечеру мое состояние снова резко ухудшилось. Боль в глазах, тошнота, рвота — я чувствовал себя как на смертном одре. Да, скорее всего, так оно и было. Все было настолько плохо, что мне даже вызвали священника, чтобы я мог исповедаться. Говорят, что он был поражен моим необыкновенным мужеством. Несмотря на терзавшие меня страшные боли, я был спокоен и умиротворен, ну или показался священнику таковым. Хотя более вероятно, он просто с трудом нашел хоть что-то, о чем можно красиво соврать. Поди проверь, какую боль я на самом деле терпел.

Из личного дневника фрейлины вдовствующей императрицы[8]

«В среду, 23 октября, утром доктора произнесли смертный приговор. Казалось, надежда безвозвратно утеряна, но этим же вечером наступило настолько явное улучшение, что они объявили его спасенным, и у них хватило жестокости сказать это матери.