Владислав Русанов - Окаянный груз Страница 8

– Дурнем не прикидывайся. Раньше за тобой такого не водилось и сейчас оставь. Слово твоих порубежников многого не стоит, если коронный суд разбирать дело будет.

– Сабли, значит, стоят, а слово воинское – нет.

– Перестань, сказано тебе… – Пан Симон устало вздохнул. – Про бабу в донесении речь шла.

– Точно. Есть такая. Надейка, невестка Гмыри.

– Она сможет свидетельствовать?

– Нет, пан полковник, не сможет.

– Что так?

– Не говорит. – Войцек хрустнул пальцами. – Как привезли ее с пожженного хутора, слова еще не сказала. А уж без малого два месяца минуло. Радовит за ней приглядывает. Он сказал, что читал где-то: раньше чародеи не только убивать, но и лечить могли.

– Радовит? Это реестровый твой?

– Именно. Реестровый.

– Ну и как он?

– Что «как он»?

– Ой, не зли меня, сотник. Сказывал уже, попридуривались, и хватит. Чародей твой как? Надежный?

– Меня не подводил.

– А королевство не подведет, случись чего?

– А чего может случиться, пан Симон? – Войцек впился глазами в лицо собеседника.

– Да так… Ничего… – пошел на попятный полковник, но от богорадовского сотника запросто отвертеться не удавалось еще никому.

– Нет уж, поясни, пан Симон, чем тебе Радовит не ко двору пришелся. Мне с ним бок о бок, может, еще драться доведется. Имею право знать?

– Имеешь, Войцек, имеешь, – сдался полковник. – Хоть и тяжко мне такое говорить…

– Да ладно уж, пан Симон, рассказывай. Взялся, люди молвят, за гуж, не говори, что не дюж.

– Король наш, Витенеж, помирает.

– Господи, упокой душу раба Твоего. Удивительного, правда, я в том не вижу. На девятом десятке-то его величество.

– Ежели помрет король, в липне либо серпне Сейм соберется. В Посольскую Избу шляхта съедется.

– И тут ничего дурного не видится мне.

– Погоди! – вскипел полковник. – Не перебивай! Я еще над тобой командир, а не наоборот! Имей терпение!

– Прости, пан Симон, – едва заметно улыбнулся Войцек.

– «Прости»! Ладно. В память об отце твоем покойном. Мне пан Чеслав, князь Купищанский, с голубем весточку прислал. Выговская шляхта совсем с ума посходила. Возврата к старому хотят. Отмены Контрамации. И грозинецкий Зьмитрок выговчан к тому подстрекает. А значит, каждый чародей нынче под подозрением у нас должен быть, каждый проверки требует. Ну что, сотник, понятно я тебе разъяснил?

– Понятно. Понятнее некуда. Я тебе вот что отвечу, пан Симон. Радовиту я верю. Он не за страх, а за совесть служит. Молодой, правда, еще, крови боится, но ничего, оботрется.

– Ладно. Надежный так надежный. Пускай служит. Это хорошо. Плохо, что баба свидетельствовать не сможет.

– Не сможет.

– Тогда грош цена, пан сотник, всем нашим речам. Как выберут нового короля… Мы-то, понятное дело, будем насмерть за Януша князя Уховецкого стоять. Но человек предполагает, а Господь располагает.

– Что ж делать, пан Симон? Как правду утвердить?

– Да не надо ее утверждать. Пока не надо. Победим, тогда начнем утверждать. А нет, не победим, дозволим не тому, кому надобно, на троне воссесть, не до того будет. Уж ты поверь мне, пан сотник.

– Ясно. – Войцек побарабанил пальцами по столешнице. – Яснее ясного. Обедать будете? И ты, пан Симон, и пан Пячкур. – Он кивнул на молчаливого гостя – невысокого, тонкого в кости, с девичьи нежными щеками, но смоляными усами, закрученными лихими кольцами, и стальным взглядом полуприкрытых глаз.

– Обедать? Обедать – это хорошо. – Полковник одернул жупан. Поднялся. Потом снова сел. – Ладно, Войцек. Как ни тяжело, а говорить надо…

– Что еще, пан Симон? – Шпара уже выбрался из-за стола, выжидающе глянул на командира сверху вниз, засунул большие пальцы за пояс. – Чем еще я прогневил гетманов и корону?

– Эх… Это… Ладно, Войцек… Ты… Это… Тьфу ты, пропасть!

– Да говори уже, пан Симон. Что ты, мычишь, ровно девке первый раз в любви признаешься?

– Эх! Войцек… По приказу пана польного гетмана не сотник ты больше в Богорадовке.

– Так… – Войцек ничем не выдал удивления или возмущения. Только плечи стали чуть жестче. – Это как понимать?

– А понимай, как можешь. Или как хочешь. Это все, что для тебя, горячая ты голова, пан Чеслав Купищанский и пан Зджислав Куфар сделать смогли. С сотников убрать. Чтоб и имя с гербом твои в реестре не поминались до поры до времени. Чтоб у грозинчан и повода рта раскрыть не было. А равно и у выговских… Тьфу, проклятущее семя, хлыщи столичные, на границу бы их да в ночной дозор, зимой в мороз или в дождь, в слякоть! Эх!!! – Полковник взмахнул кулаком, но об стол, как намеревался, не ударил. Просто махнул рукой.

– Так… – протянул богорадовский сотник, вернее, бывший сотник. Дернул щекой, задрожал кадыком от гнева. – Добро… Вот и награда за службу безупречную. Вот тебе, Войцек Шпара, и за кровь в стычках с зейцльбержцами пролитую, за ночи бессонные…

– Не трави душу, слышь, сотник, – тряхнул седым чубом полковник. – Без тебя тошно.

– Я т-т-т-только в той стычке пятерых бойцов п-по-отерял, надежных, проверенных товарищей. Думал, не зря. Д-думал, службу королевству сослужу, измену преступную открою. Ан нет… Не ну-ну-нужна, выходит, наша служба. Зазря порубежники скачут, задницы об седла м-м-мозолят, руки-ноги м-морозят…

– Войцек, перестань!

– К-королевству нашему ва-ажнее, чтоб выговские шляхтичи слова худого про князя Януша и князя Чеслава не сказали. Чтоб была в королевстве тишь, гладь да Господня благодать. Вро-вроде как благодать. Снаружи. Как орешек лесной. Гладкий, ровный, скорлупка блестит, ну-у чистая яшма, а раскусил – трухи полон рот. Вот я уже вашей трухи, панове, наелся. Бла-агодарствую.

– Да прекрати же ты, пан сотник! – взревел полковник, аж витражи задрожали, едва не вывалились. – Ноет, будто шляхтянка, которой муж платья нового к Великодню не справил!

– Ну, прости, пан полковник. Не сдержался. Прости великодушно! – Войцек Шпара шутливо поклонился, дернул себя за ус, крякнул от боли. – Кого ж теперь на мое место?

– А вот, пан Либоруш Пячкур… – Полковник полуразвернулся к изящному молчаливому шляхтичу.

Тот склонил голову. В отличие от Войцекова, его поклон вышел сдержанным и церемонным. Любой придворный обзавидуется. Проговорил негромко:

– Я сожалею, пан Войцек. Не мое решение. Не мне менять.

Шпара окинул его внимательным оценивающим взглядом. Не годится абы кому, неизвестно в какие руки сотню отдавать. Попадется человек мягкий и бесхарактерный – распустит буйных, охочих до драк и воинской потехи порубежников. Попадется суровый и жесткий – сгнобит бойцов, с которыми ты уже сроднился не хуже, чем с братьями единокровными. Да что там с братьями! Пролитая вместе кровь да хлеб, разделенный на привале, они почище родных уз людей сближают.

– Что-то ты, пан Либоруш, на истинного воина не похож. Щупловат. Куда тебе кончаром махать.

На бледном лице Пячкура не отразилось ни возмущения, ни согласия. Да и вообще он никаких чувств не выказывал. Словно и не человек вовсе, а кукла фарфоровая. Только сказал тихонько:

– Я понимаю твою обиду, пан Войцек. На твоем месте я бы с ума сходил. Пожалуй, уже подоконники грызть начал бы. А воин я или не воин – на южных рубежах поспрошать надо. Можно и наших – они не хотели меня отпускать, едва бунт не затеяли. А можно и кочевников, гаутов и аранков. Только мало кто из них, с моим десятком повстречавшись, обратно за Стрыпу ушел.

– Говоришь т-ты гла-адко.

Пан Либоруш блеснул глазами из-под густых бровей, но сдержался. Не ответил. Видно, наслышан был, скольких шляхтичей Войцек на поединки вызвал за насмешки над своей речью. На словах-то он запинался и давился, а вот с саблей не в пример вольнее обращался. Скажем прямо, пела сабелька в руках порубежника соловьем и мелькала легким мотыльком.

– Тихо, Войцек, не лезь на рожон, – с нажимом проговорил полковник. – Назначение нового сотника не моих рук дело. Гетманский приказ. Ты ж меня знаешь, я тебя словно сына родного…

– То-то я и вижу, – угрюмо, но уже без прежнего азарта бросил Меченый. Вздохнул, перекатился с пятки на носок. – В-выходит, это теперь твой дом, пан Либоруш. Владей.

– Можешь жить тут, сколько душа пожелает, – твердо проговорил новый сотник. – Я – человек холостой, бездетный. Сюда даже без денщика прибыл, авось среди местных найду.

– Так и у меня семья не велика… – Войцек начал успокаиваться. Он слыл горячим, но отходчивым. – Побудьте тут, панове, я распоряжусь моим собираться. У Радовита переживу – дом через площадь. Да ты видал его, пан Либоруш. Красная черепица и ставни петухами расписаны.

Пячкур открыл рот, чтобы возразить, но полковник незаметно дернул его за рукав – не лезь, мол, со своей добротой, только пуще обидишь.

– Я быстро, – тряхнул чубом Войцек. – А после пойдем, сотню покажу. Представлю.

Широко шагая, он вышел из горницы и плотно притворил за собой дверь.