Андрей Ерпылев - Имперский рубеж Страница 8

— Понимаете, Александр, — произнес господин Головин, следя за струйкой дыма, — я совершенно разорен…

Видя, что гость никак не отреагировал на его слова, он продолжил:

— Моя жена, мать Анастасии, очень больна. Вы знаете об этом?

— Да, Настя говорила мне, — пошевелился Саша в кресле. — Но какое это?…

— И вы знаете, чем она больна?

— Что-то с легкими… Настя сказала, что она на водах. В Карлсбаде, кажется.

— В Карлсбаде, — кивнул головой Головнин. — Но не на водах. Наши врачи диагностировали у нее энфизему,[11] прописали консервативное лечение, но в Австрии… Короче говоря, у моей супруги рак легкого в крайней стадии. Необходима операция, однако только подготовка к ней и предыдущее лечение съели почти все мое состояние. Вы думаете: «А как же все это?…» — саркастически ответил Александр Михайлович на недоуменный взгляд Бежецкого, обводя рукой окружающую их обстановку. — Все это — тлен, суета, ерунда… Этого не хватит, чтобы оплатить и неделю содержания в Карлсбадской клинике. Да и вообще… Имение и дом заложены, я весь в долгах… И даже если я как-то выкарабкаюсь из ямы, то никак не смогу обеспечить дочери пристойное приданое.

— Но это неважно! Я…

— Какое у вас жалованье? — прищурился сквозь сигарный дым чиновник. — Вот то-то. И капиталом вы тоже похвастаться не можете. Бежецкие хоть и родовиты, но небогаты. Я наводил справки, молодой человек. А Настя привыкла ни в чем себе не отказывать.

— Я приложу все усилия!

— И сможете найти лишнюю сотню тысяч на лечение ее матери?

— Нет, но…

— К сожалению, не можете… И того образа жизни, к которому она привыкла, тоже не можете дать. Честная опрятная бедность не для моей Насти, сударь, не спорьте.

Александр Михайлович помолчал.

— Я принял решение, — снова начал он, и голос его звучал глухо, — выдать свою дочь замуж за барона Раушенбаха.

— Но он же старик! — воскликнул Саша и осекся: отец Насти был тоже не молод.

— Да, он давно вышел из юношеского возраста, — согласился Головнин. — Скажу больше: он всего лишь на двенадцать лет моложе меня… Но он состоятелен, если не сказать — богат, состоит в высоких чинах и близок ко двору. К тому же он вдовец, потому — опытен в семейной жизни…

Юноша во все глаза следил за лицом хозяина дома: ему казалось, что тот вот-вот улыбнется, похлопает его по плечу и скажет: «Ну полно, полно, молодой человек. Я просто пошутил…» Но тот продолжал:

— И самое главное — согласен взять в жены мою дочь без оглядки на приданое. Я уже имел с ним беседу на эту тему. Помолвка назначена через десять дней.

Мир рушился на глазах у Саши.

— Но она знает об этом? Вы ей сказали?

— Зачем? — удивился Головнин. — Я отлично понимаю, что это известие не обрадует ее. Но поймите: это — единственный выход. Вы ведь любите мою дочь?

— Да, конечно…

— Тогда не стойте у нее на пути. Отойдите в сторону, мой друг. Вы молоды, привлекательны, вы блестящий гвардейский офицер. У вас большое будущее, карьера. Вы еще найдете себе спутницу жизни… чуть позже. Когда будете иметь положение в обществе, состояние, определенный вес. Не торопитесь, сударь. Поверьте мне, старику, жизнь не кончается завтрашним днем…

— Мужчины! — донесся из столовой веселый Настенькин голос, едва слышный из-за плотно закрытых дверей. — Прошу к столу! Дама скучает…

— Только не вздумайте передать моей дочери всего, что услышали здесь! — Александр Михайлович торопливо загасил окурок в массивной пепельнице и поднялся. — Слово офицера и благородного человека?

— Да, конечно… — тоже встал из кресла Саша, в голове которого никак не укладывалось, что все его мечты развеялись, как сигарный дым.

— Тогда пойдемте, — взял его под локоть Головнин. — И не убивайтесь вы так — все еще впереди…

Александр лежал в темноте без сна, уставившись ничего не видящими глазами в потолок, по которому время от времени проплывали полосы света от фар редких ночных автомобилей. Шел четвертый час ночи, но Саша так и не сомкнул глаз, хотя завтра предстоял долгий день, полный служебных обязанностей, и негоже офицеру гвардии ползать, будто сонная зимняя муха.

Сказать, что он был расстроен словами Настиного отца, — значит не сказать ничего. Он был сражен, растоптан, размазан свалившимся на него несчастьем, таким огромным, что все предыдущие казались пустяковыми неприятностями и детскими обидами.

Вчера он с огромным трудом смог высидеть до конца обеда. Ему невыносимо было слушать щебетание любимой девушки, с которой его так бесцеремонно разлучали. Он отвечал невпопад, ронял столовые приборы, и удержаться от того, чтобы сказаться больным и откланяться, ему помогали лишь внимательные взгляды Александра Михайловича, которые он то и дело ловил на себе.

Он не помнил, как прощался, не помнил, как покидал дом, само существование которого стало юноше ненавистно, не помнил, как прошел пешком в распахнутой на груди шинели три или четыре квартала, пока не был остановлен и строго отчитан за неопрятный внешний вид незнакомым офицером… И только застегивая последнюю пуговицу перед зеркальной витриной, он обратил внимание на вывеску:

«Товарищество «Тульские оружейники и K°»…

Сам не понимая зачем, Саша толкнул стеклянную дверь и, под мелодичное звяканье укрепленного над ней колокольчика, оказался в полутемном помещении, вкусно пахнущем «ружейным» маслом.

— Чем могу служить? — Приказчик за прилавком смахивал на улыбчивого паучка, терпеливо ожидавшего муху, имеющую неосторожность влипнуть в его сети. Или это только казалось расстроенному корнету?

— Я хотел бы взглянуть… — пробормотал Бежецкий, обегая взглядом оружейное великолепие, раскинувшееся перед ним в самых выгодных ракурсах.

— Не буду мешать, — учтиво согласился приказчик. — Но если что-то будет непонятно — спрашивайте, не стесняйтесь… Хотя что тут может быть непонятным такому бравому военному? — польстил он.

Александр любил оружие и понимал в нем толк. А как же может быть иначе, если он родился и вырос в семье потомственного военного, к тому же — завзятого охотника. В богатом отцовском арсенале, для которого была отведена специальная комната, прозванная «Охотничьей залой», ему лично принадлежали двуствольный «зауэр» двенадцатого калибра[12] и трехлинейный карабин для охоты на крупного зверя, а стену гостиной украшала отлично препарированная голова кабана, добытого им лично еще в шестнадцатилетнем возрасте. Поэтому стройные ряды охотничьих ружей, винтовок, карабинов и даже автоматов, тянущиеся вдоль стен, не привлекли его внимание. Равно как всякого вида холодное оружие, в изобилии украшающее простенки. Зато разложенные под стеклом пистолеты и револьверы всех известных систем и калибров захватили его целиком и полностью.

Саша давно хотел иметь личное оружие. Правда, желание это несколько притупилось после поступления в училище и еще более — после начала службы, но все равно таилось где-то в глубине и теперь, может быть, случайно, а может быть — и нет, прорвалось наружу. Конечно же, как и любой другой офицер Империи, он имел табельное оружие — стандартный 4,5-линейный автоматический пистолет Токарева, хранящийся, как положено, в металлическом шкафчике оружейной комнаты при казармах лейб-гвардии Ее Величества уланского полка. Но разве можно сравнить «токарев», пусть тоже красивый своеобразной суровой красотой (красиво любое оружие — от берданки сторожа до сделанного на заказ дуэльного «лепажа»), допустим, с этим длинноствольным «вальтером» Золлингеновских мастерских или вон тем штучным «зубром» Тульских Императорских заводов?

— Выбрали что-нибудь? — поинтересовался спустя полчаса заскучавший приказчик. — Может быть, я все-таки что-нибудь подскажу?

— Покажите вот это, пожалуйста, — решился Бежецкий, указывая на никелированный «браунинг».

— О-о! У господина офицера превосходный вкус! — рассыпался в комплиментах торговец, выхватывая откуда-то из-под прилавка брата-близнеца пистолета, лежащего под стеклом. Да с такой скоростью и сноровкой, что сделала бы честь любому профессиональному налетчику или грабителю. — Сразу видно военного человека! Не чета иным гражданским тютям: смотрят-смотрят битый час, а потом уходят ни с чем. Изволите взглянуть поближе?

Приказчик молниеносно передернул затвор, демонстрируя, что магазин пистолета пуст, со звонким щелчком вернул его, застывший в крайней точке, на место и, с учтивым поклоном, протянул рукоятью вперед Бежецкому.

— Позволите пояснить чуть-чуть? Обойма на десять патронов трехлинейного калибра, регулируемая накладка на рукояти, утяжелитель ствола в комплекте…

Пистолет с каждой минутой нравился корнету все больше. Сидел он в его пока еще не слишком мощной ладони как влитой — не чета монструозному «токареву», создававшемуся, вероятно, под стандарты Ильи Муромца — даже без патентованных регулируемых накладок. По весу был — самое то, да и не дамская игрушка — десять трехлинейных «маслят» — не шутка. Поэтому, еще не дослушав разливающегося соловьем продавца, он решил, что не расстанется с этим «браунингом». Тем более что в семизначном заводском номере присутствовали две шестерки кряду — его, Сашин, год рождения! Счастливый знак.