Надежда Попова - Ведущий в погибель. Страница 8

— Года два назад я сказал бы, что вам завидую и что хотел бы увидеть живого оборотня или стрига…

— А теперь?

— Теперь не скажу.

— Умнеете, — усмехнулся Хоффманн, тут же покривившись и, стиснув пальцы прижатой к груди ладони, пригнулся почти к самой луке седла; Курт нахмурился:

— Вы в порядке?

— Не сказал бы, — отозвался тот болезненно, с усилием распрямляясь, и неловко усмехнулся. — Великий победитель оборотней страдает язвой, Гессе, и временами с довольно паршивым чувством пытается вообразить, что случится, если вот так прижмет когда-нибудь в бою. Смерти глупее выдумать невозможно — подставить шею из-за рези в желудке.

— Что вы забыли в учебке? — с искренним непониманием спросил он, когда Хоффманн тронул коня дальше. — По тому, как мне описывал вас Хауэр, я сделал вывод, что ему до вас, как до луны пешком, и вдруг… Не могу представить, чтобы он покрикивал на вас на плацу или читал наставления.

— Хауэр парень занятный, верно? — улыбнулся тот, поморщась и снова прижав ладонь к груди. — Ведь он добился неплохой должности, хлебной и безопасной, другой на его месте давно бы успокоился и делал свою работу, не пытаясь выпрыгнуть выше головы и вывернуться из собственной шкуры. А он продолжает что-то придумывать, изыскивать, испытывать, все пытается выжать из себя больше, выжать все, что может и чего пока не может… Когда-то — да, когда-то мое появление в его жизни научило его кое-чему; теперь я приезжаю учиться у него. Он показывал вам это представление со свечой?

— Да. Надо признать, впечатляет.

— Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов. А под рукой Хауэра, к слову замечу, который не оставляет своих стремлений шагнуть дальше, уже пригибается пламя в очаге. Есть чему поучиться у него, Гессе, и не только таким вот довольно… так скажем — сложным вещам. Как вы полагаете — за кем победа в трех наших поединках из пяти на плацу? Быть может, и возраст сказывается, и поврежденная рука не дает разойтись как следует; можно сочинить для себя уйму отговорок, но фактом остается одно — у него будет что перенять любому, от следователя до курьера, от шарфюрера до обер-инквизитора. Эти амбуляции[9] еще многое и многим могут дать. Мой вам совет: не пренебрегайте этой возможностью. Вцепитесь отцу Бенедикту в глотку и не отпускайте, пока он не согласится направлять вас к Хауэру регулярно.

— Он сказал и мне примерно то же самое, и я с ним согласен, — кивнул Курт и усмехнулся: — С вами он делился своей идеей внедрить его систему обучения в академию — для рядовых следователей?

— Мне отчего-то кажется, что проще перечислить тех, с кем он ею не делился, — отозвался тот со вздохом. — Не вижу, отчего бы его не послушаться. Вообразите, Гессе, умения зондергрупп в руках инквизитора; а ведь нам оные умения едва ли не важнее, чем им — зондергруппа прибывает, заранее предупрежденная об опасности, вооруженная до зубов, а мы можем столкнуться с необходимостью ввязаться в бой с неведомо кем неведомо в какой момент. Именно мы и — прав Хауэр — курьеры должны уметь защитить себя. Ну, и напасть при необходимости.

— Отчего-то он решил, будто мой голос что-то значит…

— Верно решил, — серьезно кивнул тот. — Вы становитесь приметной фигурой, Гессе. Ну-ка, сознайтесь, могли вы предположить лет тринадцать назад, что сделаетесь не последним человеком в Конгрегации?

— Смеетесь, — констатировал Курт, прокашлявшись, чтобы изгнать из горла привкус выпитого не один час назад глювайна; приятный пряный аромат за эти часы превратился в щиплющий горький осадок, от которого горло словно склеилось и пересохло. — Тринадцать лет назад никто не мог сказать, что я вообще сделаюсь человеком; я был убежден, что останусь уличной крысой вечно. Бог с ней, с карьерой; Конгрегация мне дала жизнь как таковую.

— Не вы один это осознали, Гессе. Знаете, что стали вытворять добрые христиане, в чьих городах имеются наши отделения?.. Подбрасывать младенцев к дверям. Считаные разы удавалось выяснить, чьи они.

— И что говорили родители?

— Догадайтесь, — вздохнул тот, приостановясь и снова согнувшись пополам. — Что желают своим отпрыскам лучшей жизни… Вот ведь гадство, это уже не шутки; не хватало приступа посреди глухого леса…

Вопрос о том, не в его ли силах оказать помощь, застрял в слипшемся горле — где-то в желудке острой жарящей болью толкнулось что-то похожее на раскаленную иглу, а в глазах на миг потемнело, словно от удара.

— Либо это заразно, — продышавшись, сумел выговорить Курт, наконец, — либо хозяину того трактира следует повесить своего повара, пока он не отравил кого-нибудь из постояльцев…

Последнее слово он проглотил вместе с саднящей горечью, обложившей горло, и застыл, повстречавшись с таким же окаменевшим взглядом своего спутника.

— А вот это, Гессе, — заметил тот сипло, не распрямляясь, — мысль интересная, не находите?

— Зараза… — выговорил Курт, похолодев. — Вы думаете… Хоффманн?

Тот не ответил; зажмурясь, застонал, совершенно ткнувшись лицом в конскую шею, и, пошатнувшись, медленно соскользнул с седла наземь, едва не угодив головой под копыта.

— Хоффманн! — вскрикнул он, рванув на себя поводья; жеребец возмущенно взбрыкнул, не пожелав остановиться сразу, и он спрыгнул на ходу, бросившись к упавшему бегом.

Его попутчик не пытался подняться, скорчившись на мокрой холодной земле; когда Курт перевернул его лицом вверх, тот застонал снова, не открывая глаз и прижимая обе ладони к груди.

— Хоффманн? — окликнул он; раскаленная игла в желудке остыла, оставив лишь все тот же привкус в горле и слабую надежду на то, что немолодой следователь впрямь испытал приступ одолевающей его болезни, а он сам — он всего лишь пал жертвой скверного повара…

— Прости, парень; похоже, я тебя подставил… — проронил тот тихо, и надежда растаяла, как снег на углях, когда вокруг его посеревших стиснутых губ Курт увидел едва заметные пятна цвета сливы.

— Почему вы решили, что дело в вас? — возразил Курт сквозь зубы, распрямившись и пытаясь не дышать. — Почему не во мне?

— Глювайн, — пояснил тот чуть слышно. — Единственное, что мы употребляли оба, но заказал его только я… и бес меня дернул с тобой делиться…

— Мы можем что-нибудь сделать? — спросил он тихо и осекся, подавившись словами, когда пронзительная боль вновь толкнулась где-то под грудью.

Хоффманн с усилием разлепил веки, подняв к нему мутнеющий взгляд, и выговорил, еле шевеля губами:

— Боюсь, нет… Все. Точка…

— Но я держусь; еще неизвестно, быть может, вы тоже…

— Ты выпил меньше, — возразил тот, оборвав его на полуслове. — Возможно, у тебя все и образуется… Слушай меня, — по-прежнему тихо продолжил он. — Ты парень крепкий, может быть, ты действительно вывернешься, а мне точно крышка…

— Я… — начал Курт, и тот нахмурился, повысив голос:

— Помолчи!.. И слушай. Это важно. Если обойдется, если… Наплюй на Аугсбург. Езжай в Ульм. Меня ждут там… — Хоффманн умолк, снова закрыв глаза и явно собирая последние остатки сил, и продолжил уже на грани слышимости: — Ульм, Гессе… Меня будут ждать еще с неделю, прежде чем заподозрят неладное… да и тогда — о случившемся узнают нескоро, если вообще узнают… а когда пришлют мне замену, будет поздно, дело уйдет… Понял меня?

— Да, — выговорил Курт, чувствуя, как жгущая боль возвращается, нарастая, словно катящийся с вершины горы обвал. — Я понял.

— Прибудешь в город — зайди в «Риттерхельм»[10]… С тобой свяжется местный агент… Он… довольно своеобразная личность, так что не удивляйся ничему; понял? ничему…он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобою — будет. Не скрывайся — инквизитора в Ульме ждут… Сядешь за второй стол от стойки; будет занято — жди, но сядь именно туда, понял?.. сделаешь заказ и через четверть часа, не притронувшись к нему, велишь унести. Закажешь другое. Понял?.. Слышишь? — уже неразборчиво шепнул Хоффманн. — Не вижу тебя… ты меня слышишь?..

— Слышу, — сдавленно откликнулся Курт, сдерживаясь, чтобы не застонать от все разгорающейся боли в груди. — Все понял.

— Приходи туда вечером, понял?.. Не появится — иди снова, жди… Дело важное, Гессе, запомни, не вздумай ехать в Аугсбург, это не бред умирающего… Дело очень важное, нельзя упускать время… Ты ведь в порядке?..

Он ответил не сразу, несколько долгих мгновений глядя на серое, как нерастаявший снег, лицо перед собою, видя в этом лице отчаянную надежду, и сказать, что сам он так же медленно, но неизбежно умирает тоже, язык повернуться не смог…

— В полном порядке, — согласился он хрипло.

— Хорошо… — вымолвил тот уже одними губами, и прижатые к груди ладони расслабились, соскользнув с тела наземь.

Еще миг Курт сидел неподвижно на корточках, не глядя на мертвое тело, не находя в голове ни единой мысли, и медленно, тяжело уселся в холодную мартовскую слякоть, упираясь в стылую мокрую землю подрагивающей ладонью.