Уолтер Миллер - Гимн Лейбовичу Страница 8

— Хватит, — прервал его священник. Только тень отвлеченной мысли промелькнула на его старческом лице. В конце концов, мальчик слишком много времени провел на солнце.

— Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?

Франциск покраснел.

— Я… я пытался поймать ее, но она убежала.

— Итак, ты согрешил не только в помыслах, но и деянием. Это было только один раз?

— Да, только один.

— Итак, в помыслах и деянием взалкал мяса во время великого поста. Пожалуйста, сын мой, после этого будь так тверд, как только сможешь. Я думаю, ты должным образом очистишь свою совесть. Есть что-нибудь еще?

— Целая куча.

Священник вздрогнул. Он должен был посетить еще нескольких отшельников. Это был долгий и жаркий путь, а у него болели колени.

— Ради Бога, давай покончим с этим как можно быстрее, — вздохнул он.

— Нечистые помыслы, единожды.

— Мыслью, словом или делом?

— Ну, здесь была эта… женщина-дьяволица, и она…

— Женщина-дьяволица? А… ночная. Ты в это время спал?

— Да, но…

— Тогда почему же ты каешься?

— Из-за того, что было после.

— После чего? Когда ты проснулся?

— Да, я продолжал думать о ней. Продолжал представлять ее снова и снова.

— Ну, ладно, похотливые мысли, намеренное развлечение в великопостные дни. Ты сожалеешь об этом? Что еще?

Все это были обычные вещи, такое он много раз выслушивал от кандидатов в члены ордена и послушников. Как отцу Черохи представлялось, от Франциска требовалось лишь прорявкать свои самообвинения — одно, второе, третье — в форме доклада, безо всех этих наводящих вопросов. Казалось, Франциск никак не может сформулировать следующую фразу. Священник терпеливо ждал.

— Я думаю, мое призвание пришло ко мне, отец, но… — Франциск облизнул потрескавшиеся губы и уставился на жука, сидящего на камне.

— Вот как, пришло? — голос Чероки был совершенно лишен выражения.

— Да, я думаю, пришло. Но, отец мой, может ли быть грехом то, что я неодобрительно помыслил о рукописи, когда нашел ее? Это плохо?

Отец Чероки заморгал. Рукопись? Призвание? О чем он?.. Несколько секунд он изучал лицо послушника, хранившее очень серьезное выражение, а затем нахмурился.

— Разве вы с братом Альфредом посылали друг другу записки? — зловеще спросил он.

— О нет, отец!

— Тогда, о каких рукописях ты говоришь?

— О письменах блаженного Лейбовича.

Чероки сделал паузу — следовало поразмыслить. Он попытался припомнить, есть ли в коллекции древних документов аббатства какая-нибудь рукопись, принадлежащая перу самого основателя ордена. После минутного размышления он принял положительное решение: да, несколько таких клочков имелось, все они тщательно хранились за семью замками.

— Ты говоришь о чем-то, что случилось в самом аббатстве? Прежде, чем ты пришел сюда?

— Нет, отец, это случилось прямо здесь, — он кивнул влево, — за тремя холмами, возле высокого кактуса.

— И ты говоришь, будто это имеет отношение к твоему призванию?

— Д-д-да, но…

— Конечно, — резко сказал Чероки, — ты стесняешься произнести это вслух — ты получил от блаженного Лейбовича покойного вот уже шестьсот лет, рукописное приглашение произнести свои торжественные обеты? И ты, ах, рыдал над его рукописью? Извини, сын мой, но я понял тебя именно так.

— Да, что-то вроде этого, отец мой.

Чероки что-то забормотал, брызгая слюной. Испуганный брат Франциск извлек из рукава клочок бумаги и подал его священнику. Бумага была хрупкой от старости и вся в пятнах, чернила на ней выцвели.

— «Фунт пастромы, — прочел отец Чероки, невнятно выговаривая некоторые незнакомые слова, — банку консервов, шесть пирожных с глазурью… — принести домой для Эммы»…

Несколько секунд он в упор смотрел на брата Франциска.

— И кем это написано?

Франциск повторил. Чероки снова долго обдумывал его ответ.

— Ты не можешь исповедаться должным образом, находясь в таком состоянии. И не приличествует мне давать тебе отпущение грехов, когда ты не вполне в своем уме.

Увидев, как вздрогнул брат Франциск, священник ласково тронул его за плечо.

— Не беспокойся, сын мой, мы снова поговорим обо всем этом, когда тебе станет лучше. А сейчас, — он с беспокойством посмотрел на сосуд со святым причастием, — я хочу, чтобы ты собрал свои вещи и немедленно возвратился в аббатство.

— Но, отец мой, я…

— Я приказываю тебе, — ровно, безо всякого выражения повторил священник, — сейчас же возвратиться в аббатство.

— Д-д-да, отец мой.

— Сейчас я не отпускаю твои грехи, но ты должен как следует во всем раскаяться и вознести два десятка молитв в качестве епитимьи. Хочешь ли ты получить мое благословление?

Послушник кивнул, сдерживая слезы. Священник благословил его, преклонил колени перед святыми дарами, поднялся, забрал золоченый сосуд и прикрепил его к цепи, что висела у него на шее. Положив в карман подсвечник, он сложил столик и прикрепил его позади седла, а затем, важно кивнув напоследок Франциску, взгромоздился в седло и потрусил на своей кобыле прочь — ему хотелось поскорее завершить обход мест великопостного уединения. Франциск сел на песок и заплакал.

Все было бы проще, если бы он мог привести священника в подземелье и показать ему древнее помещение, если бы он мог похвастаться коробкой, всем ее содержимым и знаком, который нарисовал пилигрим. Но священник носил с собой причастие и ему не подобало ползти на четвереньках в заваленное обломками подземелье, рыться в древних останках и судить о суетных археологических проблемах. Визит отца Чероки носил особо торжественный характер до тех пор, пока в гостии, которую он носил с собой, лежала хотя бы одна облатка. Когда сосуд опустеет, отец Чероки сможет вернуться к менее возвышенным делам. Послушник не осуждал отца Чероки за то, что тот решил, будто он не в своем уме. Он действительно перегрелся на солнце и слегка запинался. Не один послушник возвращался с великопостного бдения помутившись рассудком.

Делать было нечего, следовало подчиниться приказу и вернуться.

Он пошел к убежищу и заглянул в него, чтобы еще раз убедиться, что оно действительно существует. Затем он направился за коробкой. В тот момент, когда он уже уложил ее и готов был уходить, на юго-востоке появилось пыльное облако, извещавшее о приближении монаха, развозящего воду и зерно из аббатства. Брат Франциск решил дождаться своих припасов перед долгой дорогой в обитель.

Три осла двигались иноходью в голове пылевого потока.

Передний осел едва тащился под тяжестью брата Финго. Несмотря на капюшон, Франциск узнал помощника повара по его сутулой спине и длинным волосатым лодыжкам, свисающим по обеим сторонам ослиного крупа так, что сандалии брата Финго почти волочились по земле. Животные, следующие за ним, были нагружены мешочками с зерном и мехами с водой.

— Э-э-э-о-о, хрю-хрю-хрю! Э-э-оо, хрю!

Сложив руки воронкой и приставив их ко рту, брат Финго громогласно провозглашал над развалинами свой свинячий зов, как будто не замечая Франциска, ожидающего его у дороги.

— Хрю-хрю-хрю! О, ты здесь, Франциск! А я-то принял тебя за кучу костей. Ну ладно, мы откормим тебя для волков. Вот тебе припасы к воскресной похлебке. Как проходит твой подвиг? Надеешься сделать на нем карьеру? Только один мех с водой и, не обессудь, один мешочек зерна. И остерегайся задних копыт Малисии — у нее течка, и она не прочь порезвиться. Осторожнее с ней!

Брат Финго поправил свой капюшон и захохотал, глядя, как послушник и Малисия, маневрируя, занимают исходные позиции. Финго был, несомненно, самым уродливым человеком на земле. Когда он смеялся, широкая панорама изъязвленных десен и огромных разноцветных зубов не прибавляли ему очарования. Он был мутантом, но такого мутанта, скорее, можно назвать чудовищем. Наверное, он был типичным представителем поселка Миннесота, откуда происходил. Там по наследству передавались плешивость и весьма неравномерное распределение меланина, так что кожа долговязого монаха была похожа на лоскутный ковер из красноватых и шоколадных пятен на мертвенно-белом фоне. Однако его неизменный добрый юмор настолько компенсировал внешний вид, что всякий забывал о его уродстве через несколько минут. А для старых знакомых расцветка брата Финго выглядела так же естественно, как у пони в яблоках. Да и как мог он казаться уродливым, если будучи от природы хмурым, ухитрялся выглядеть так, словно носил грим шута при обильном застольи.

Финго отправили на кухню в виде наказания и, надо полагать, временно. По профессии он был резчиком по дереву и обычно работал в плотницкой мастерской. Но несколько инцидентов, связанных с попытками самоутверждения, а также фигура блаженного Лейбовича, которую он позволил себе вырезать из дерева, вынудили аббата-настоятеля отдать распоряжение о переводе его на кухню до тех пор, пока он не обнаружит явные признаки смирения гордыни. Между тем, фигура блаженного, вырезанная наполовину, ожидала его в плотницкой мастерской.