Лабух - Иван Валерьевич Оченков Страница 8

— Что? — вздрогнул коммерсант и повернулся ко мне.

Очевидно, мой полувоенный костюм и строгий голос ввели его в заблуждение и он, решив, что перед ним представитель власти, принялся оправдываться.

— Видите ли, — срывающимся голосом начал он, — этот человек мой тапёр!

— И что?

— Но он же пьян!

— Это не преступление!

— Да как же не преступление, если сейчас начнется сеанс, и он должен играть!

— Сеанс? — все еще не понимал я.

— Да! Я владелец синематографа! — едва не завопил от возмущения тот, после чего взглянул на меня более внимательно. — А вы, позвольте осведомиться, кто?

— А тапёр это — пианист? — вспомнилось мне значение слова.

— Представьте себе! — съязвил в ответ нэпман.

— Вам повезло. Я тоже музыкант и могу сыграть за него!

— Вы? — недоверчиво взглянул на мой прикид коммерсант.

— Простите, вам шашечки или ехать?

— Что⁈

— Много ли сейчас вокруг вас вокруг людей умеющих лабать на пианино?

— А вы справитесь? — уже заинтересованным тоном спросил он.

— Ну, разумеется! — постарался придать своему голосу уверенность, которой совсем не чувствовал.

Зрительный зал оказался небольшим насквозь прокуренным помещением, заставленным грубо сколоченными лавками. До отдельной будки для киномеханика и его аппарата еще не додумались, а потому стрекочущий агрегат стоял прямо в зале. Чтобы заглушать его шум, и был нужен тапёр.

Располагался его рабочий инструмент в углу перед сценой, так чтобы музыкант мог видеть происходящее на экране. С другой стороны устроился подозрительно поглядывавший на меня хозяин заведения. На моё счастье, пианино марки «August Förster» оказалось вполне исправным и хорошо настроенным.

На этом хорошие новости заканчивались, поскольку пальцы, доставшиеся мне от Николая Семенова, возможно, хорошо умели работать напильником или чем-то подобным, но вот для пианиста оказались просто деревянными. Но, даже сообразив это, решил не сдаваться. Быстро пробежавшись по клавиатуре, чтобы хоть немного восстановить навык, кивнул, дескать, готов и, успев заметить страдальческое лицо владельца кинотеатра, принялся играть.

Как это ни странно, но у меня почти — получилось. Работа ресторанного музыканта во многом полна импровизаций, так что дело оказалось мне до некоторой степени знакомым. Кроме того, кое-что в моей голове после обучения в музыкалке все-таки сохранилось. Например, небезызвестное творение Скотта Джоплина «Maple Leaf Rag», что в переводе означает «Регги кленового листа». Вы почти наверняка слышали ее…

— А вы не так плохи, как я сначала подумал, — задумчиво заявил мне нэпман после окончания работы. — Давно не было практики?

— Увы, — отозвался я, разминая уставшие пальцы. — Очень давно. Целую жизнь назад…

— Что же, понимаю вас. Хотите служить у меня?

— Что делать⁈

— Ах да, сейчас принято говорить «работать», — поморщился хозяин.

— Простите, мы так и не познакомились.

— В самом деле? В таком случае позвольте представиться, меня зовут Всеволод Барский. В прошлом… а впрочем, какая разница?

— Абсолютно никакой! Николай Семёнов. К вашим услугам.

— Так мы договорились?

— Почему бы и нет, — ответил, решив, что для начала это совсем не плохо. — Но вы так и не сказали, сколько будете мне платить?

— Восемьсот тысяч за сеанс. При условии, конечно, что вы скоро восстановите свои навыки. Публика, конечно, у меня не самая притязательная, но…

— Сколько? — озадаченно переспросил, сообразив, что совершенно не представляю себе нынешних цен и даже внешнего вида денег.

— Когда сможете играть лучше, подниму до миллиона! — пообещал неправильно истолковавший мое удивление хозяин.

Глава 3

Если бы кто-то спросил меня, на что более всего походила Россия 1920-х годов, я бы сказал, что на рынок. Торговали все и всем, от спичек и предметов первой необходимости, до продуктов питания и предметов роскоши. В одном ряду можно было встретить хитрого крестьянина и благообразную старушку из бывших, флегматичного инвалида и горластую девицу, а вокруг них стайки вездесущих беспризорников, как будто сошедших со страниц Пантелеева и Белых.

Ничуть не менее разнообразными могли быть и товары, лежавшие на прилавках. Мелко порубленные листья ядрёного самосада соседствовали с салом и солёной капустой. Среди ношеной одежды попадались мундиры каких-то сановников, сплошь обшитые золотыми или серебреными позументами, а рядом с теми и другими — самодельные зажигалки, примусы, грубовато выструганные игрушки и бог знает что ещё…

Всё это немного напоминало детство, пришедшееся на времена после развала Союза, но имелись и серьёзные отличия. Окружающие люди иначе одевались, иначе говорили, полагаю даже, иначе думали, чем мои современники. Они не были от этого ни хуже, ни лучше. Просто другие.

— Солдатик, бери семечки! — наперебой зазывали покупателей устроившиеся рядком торговки.

К слову сказать, товар этот в нынешних реалиях крайне востребован. Семечки щелкали все и всегда. Рабочие и служащие, милиционеры и босяки, красноармейцы и нэпманы. Во время работы и отдыха, по пути на службу и обратно и, конечно же, в синематографе! После каждого сеанса наша уборщица тетя Маша с ворчанием выгребала из зрительного зала целую гору шелухи, но лишь для того чтобы через час она выросла там снова.

— Даром? — на всякий случай уточнил я.

— Даром — под амбаром! — хором отвечали мне женщины.

— Со всеми сразу или можно по очереди?

— С меня начнешь! — застолбила очередь Самсоньевна — шустрая дама неопределенного возраста и социального происхождения.

— А нельзя ли уступить место вашей соседке? — намекнул на сидящую подле неё вполне ещё симпатичную солдатку Аннушку.

— Да ну тебя, балабол, — устало отмахнулась она. — Хочешь, бери, а нет, так не мешайся.

Семечки, которые я покупаю у Анны, предназначены не мне, а Глаше с Лушей. Ну, и Никифору, если достанется. Что-то вроде гостинца. Жить продолжаю у них, а чтобы не быть в тягость, покупаю продукты — муку, картошку, крупу. Василиса Егоровна потом варит из этого обеды на всю семью, включая постоянно где-то пропадающего Никифора. Честно говоря, не представляю, как они обходились до моего появления. У сына, конечно, есть паёк, а сама хозяйка вместе со старшей дочерью подрабатывает прачками, но…

К слову, как скоро выяснилось, восемьсот тысяч или даже миллион, которые все называют лимонами, не такие уж большие деньги. На харчи кое-как хватает, но вот на что другое, увы. А мне надо бы приодеться, а то до сих