Жуть - Алексей Жарков Страница 8

Затаив дыхание, оба стали всматриваться в едва заметную точку на дороге. Новый порыв ветра намочил лицо Макара, стоявшего с краю навеса, и бородач вытерся рукавом.

— Не встает. Околеет он так! Ну-ка, Макар, выводи телегу!

— Барин, да ты что? Запрягать-то поди сколько!

— Тогда так пойдём, — застёгивая пуговицы на кафтане, скомандовал Николай. Он открыл дверь и громко крикнул внутрь: — Фёкла, нагрей воду!

— Ох, барин, и несёт же тебя нелёгкая вечно, — заохал мужик и покрепче вдавил картуз в голову.

* * *

Путника принесли и положили на скамью в сенях. Дыхание его походило на стон, хриплый и глубокий. Две старые бабы, прогнав девок, начали его греть и обтирать. Тело было изуродовано страшно: пальцы на ногах раздавлены и переломаны, тряпкой в рукаве болталась рука с перебитой ключицей. Зубы выбиты почти все, нос свёрнут, в пустую глазницу забилась бурая глина.

— Никола, брат, — простонал несчастный.

Полесов застыл и прислушался. Грязь грязью, но он заметил манжеты, белые петлички и синий, писарский мундир с вышивкой на рукавах. Волосы из рыжей глины торчали светлые, голос будто знакомый.

— Фёдор?

— Кто же… — товарищ закашлялся и брызнул изо рта кровью.

— Кто тебя так? Ты скажи! Разбойники? — едва сдерживая слёзы, обратилась одна из баб.

— Немец… Миних… — Фёдор сглотнул и сделал попытку встать, но вместо этого скрутился и так жалобно простонал, что одна баба не выдержала и тихонечко разревелась.

— Миних?! Как?! — взревел Николай, позабыв про ужасное состояние, в котором находился его друг.

Фёдор собрался с силами и стал рассказывать:

— Скрутила губернатора нечистая. Погиб город, мёртвых больше чем живых. Везде они… везде… на столбах горят, по реке плывут, головы… крысы жрут, из глаз… и белые… кости повсюду! Миних инквизицию устроил… все грешники, еретики теперь, сущий ад… сущий ад устроил в Петербурге. Хворост… синим горит, а на столбах — люди! живьём пылают… стоны кругом! Насилу я уцелел, ушёл… но заставы… дороги все, все в заставах. Булавой меня зацепил ирод окаянный… дюже больно прихватил, скотина. Думал, помер, ан нет! Жив!

Неожиданно Фёдор вытянул здоровую руку, схватил Николая за грудки и впился в него единственным глазом:

— Бес в него вселился! Бес! Дьявольское отродье. Демон испанский! Повелевает им, душу его забрал, у всех душу забрал, антихрист. Но… люди говорят…

Фёдор ещё сильнее приблизил к себе лицо Николая и, брызгая розовой слюной из пустого рта, продолжил шёпотом:

— Есть старец за Волховом… да-а-а. Святой! Есть… людей он лечит, Феодосии, жене булочника помог… в обители живёт, в Зелёной пустыне… Мартири… Мартириевой. Да! Люди не станут брехать, висельники-то. Без рук когда, не станешь брехать. Святой старец! Праведник… помочь может… отчитать беса…

Фёдор закашлялся и отпустил бледного Николая. Тот вытер ладонью лицо и оторопело спросил:

— Как звать старика?

— Перед лицом господа моего… Отпусти грехи мне мои… Да чем же мы тебя так прогневили? Чем? Скажи! За что послал ты нам такое испытание?

Баба, которая вытирала Фёдору лоб, привстала и тихим голосом обратилась к барину:

— Послать бы за дьяконом…

Николай отшатнулся и испуганно посмотрел на женщину. Затем, словно одумавшись, смерил взглядом старуху и, совладав с собственным языком, сказал:

— Пошли.

* * *

Всю ночь Фёдор стонал и мучился, а под утро умер. Гроб увезли на телеге в дождь, который не переставал. Превратив дорогу в грязную канаву, он собирался, видимо, сделать то же самое со всем остальным миром. Николай смотрел, как телега месит глину и ползёт на холм, увозя одного из его лучших товарищей. Страшную смерть принял Фёдор, но ещё страшнее было то, о чём он рассказал. Тяжёлые мысли опустились на Полесова и готовы были раздавить его, как старый, ненужный сарай.

Невинные шалости, которые, как он думал, помогут доброму Миниху в борьбе с воровством и казнокрадством, на деле обернулись великими страданиями для всего города. От мысли, что виноват в этом именно он, Полесова бросало в жар. У него не получалось даже напиться — вино лишь коверкало движения, но подлейшим образом оставляло разум чистым и ясным. Наполненным множеством скверных мыслей и отвратительного отчаяния. Неспособность изменить прошлое врезала во все его члены странные пружины — новые и сверкающие. Движения стали резкими и сумбурными. Непонятная энергия заполнила всё его существо и как будто ждала повода, чтобы выйти наружу. Но выйти ей было некуда, и это кромсало сознание Николая на лоскуты. Он не мог найти радости ни в чём: ни в вине, ни во сне, ни в других плотских утехах, которым раньше с превеликим удовольствием предавался. Его душа задыхалась, кричала, металась, подталкивала его к какому-то действию, смысл которого он едва ли мог осознать.

Через неделю Полесов не выдержал и отправился вместе с удивлённым Макаром в сторону Москвы, за Волхов, искать старца.

5.

До Зелёной пустыни было полторы сотни вёрст. Зимой на санях или летом на колымаге дорога заняла бы один, два дня. Но на дворе стояла глубокая осень, дождливая и холодная, и великие грязи захватили русские дороги. Только на пятый день, утомлённые и измученные бесконечной распутицей, Николай и Макар достигли последней дороги к монастырю. И хоть была она по здешним меркам новая и широкая, беспощадные грязи одолели и её.

Здесь, уже совсем близко к монастырю, им встретился мужик, который с полубезумной улыбкой шёл рядом с пустой телегой. При виде бороды Макара он остановился, отвесил поклон в пояс и перекрестился. Затем попалась на дороге баба, завёрнутая в чёрные тряпки с головы до ног, только глаза видны. За ней плёлся ребёнок, то ли мальчик, то ли девочка, затянутый крестом засаленных тряпок, с глиняными гирями на ногах. И она отвесила поклон нечёсаной бороде Макара.

К пустыни подъехали к вечеру, когда и без того тёмные облака сделались ещё темнее, а холодный ветер стих и только иногда тревожил лихими набегами, проникая в самые глубокие складки одежды. Макар поёрзал в телеге и нахмурился:

— Приехали, барин.

Стены, окружавшие монашескую обитель, хранили следы недавнего пожара и во многих местах были разрушены. Закопченный кирпич неопрятными осколками вываливался из обожжённых прорех. Поверх низких дырявых крыш свечой возносилась к небу каменная колокольня. Невысокий собор с пятью главами стоял рядом, а с других сторон колокольню обступили обычные домики, служившие разным монашеским нуждам. Один из них, примыкавший к разбитой стене, был разрушен и теперь два худых бревна удерживали его обезглавленный остов, навалившийся на них рваным брандмауэром. Ворот не было, въезд преграждало бревно. По завету преподобного Мартирия в обитель нельзя было верхом. Макара предупредил об этом хромой кузнец с постоялого двора, где они ночевали.

Николай вылез из телеги.

— Погоди тут, — указал он мужику и зашёл в обитель.

Сразу за бревном ему встретился низенький, тощий инок с красным перекошенным лицом и жиденькой бородкой. Он шёл, пошатываясь, как камыш, едва переставляя ноги.

— Желаю здравствовать, — обратился к нему Николай, но тот даже не повернулся. — Мне бы к настоятелю.

— Там он, — выкинув из рясы руку, проскрипел человечек, — за трапезной.

Николай прошёл между собором и трапезной и очутился на хозяйственном дворе. Там был устроен навес, наспех сколоченный из свежих и обгоревших брёвен. Под ним с одного края аккуратными рядами лежали колотые дрова, а с другого стоял большой стол, за которым сидел архимандрит и вместе с двумя другими монахами разделывал тыкву. Первый монах, выпучив глаза, резал, второй, кривясь, вытаскивал сердцевину, а настоятель с лицом каменным и серым, доставал из сырой требухи семена и складывал в небольшой растопыренный мешок. На вытоптанной земле вокруг стола развалились тыквы: приплюснутые белые, вытянутые зелёные, шары в красную прерывистую полоску и огромные рыжие. С одной такой, едва ли не с лошадиную голову, как раз боролся первый монах.

— Желаю всем здравствовать, — сказал Николай. — Простите, что отвлекаю вас от трудов ваших, ищу старца чудотворящего. Люди говорят, в вашу обитель сослан был.