Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов Страница 9

Ливония пребывала в привычной беспечности, празднуя Святки, так что наши полки, истомившиеся по настоящему делу и в едином порыве бросившиеся вперед, везде заставали пиры, музыку, пляски. Сопротивления не было никакого, города и замки сдавались один за другим, пока не пришел черед крепости Витгенштейн. Не иначе как сам Господь подвиг небольшой гарнизон крепости вместе с жителями и окрестными крестьянами дать отпор несметной рати русской. Именно здесь положил Он предел земному пути презренного Малюты Скуратова. Зачем Малюта в его-то возрасте и с его комплекцией полез на стену, это только он один да Господь ведают, я полагаю, что хотел Малюта проявить рвение и лихость на глазах у князя Симеона, а быть может, просто стосковался по забавам молодецким в своей избе пыточной, как бы то ни было, нашла его на той стене назначенная ему пуля шведская. Надолго запомнили бы шведы гнев князя Симеона, кабы он хоть одного оставил для рассказа ужасного. Но нет — всех пленных шведов и немцев сжег князь Симеон на костре поминальном. Тело же Малюты с великим почетом и богатым вкладом отправил в Волоцкий монастырь, где лежали отец, мать и сын его, о чьей безвременной гибели я узнал тогда же и сильно об этом скорбел, — как я уже говорил, достойный был юноша! Так расстроился князь Симеон из-за гибели близкого друга своего и вернейшего соратника, что и поход уже был ему не в радость, приказал он трубить отбой, и изрядно подкормившееся войско с веселием отправилось домой.

А что же царь Иван? На протяжении всех месяцев он пребывал в бездействии и ни разу даже не выехал за пределы слободы. Это было не полусонное оцепенение, как в предыдущую зиму и весну, а полный упадок воли и сил. Все чаще Ивана посещали мысли о смерти, и он, уже всерьез, принялся править свое завещание, отписал огромный удел — княжество Ростовское — своей новой жене, но вскоре забросил эту работу, споткнувшись на мысли, что же будет с опричниной после его смерти.

Он встрепенулся на несколько дней, получив письма от литовских панов, которые приглашали его побороться за польский престол, даже написал милостивый ответ и снарядил послов, но остыл и к этой идее.

С Польши мысли его перекинулись еще дальше, в Англию, он вспомнил свои давние планы и решил, что добровольное изгнание будет наилучшим выходом из создавшейся ситуации.

В один из дней он предстал перед немногими оставшимися опричниками бодрым и деятельным, как в былые годы, и приказал снаряжать поезд на Север. Полетели вперед гонцы с приказом подготовить корабли, вросшие в двинский берег за несколько лет ожидания. Вслед за ними тронулся обоз с казною царскою, нимало не оскудевшей за годы опричнины, с бесчисленной рухлядью, кафтанами, кунтушами, шубами, шапками, портами, рубашками, сапогами, которых хватило бы, чтобы обрядить не только двор английский, но и гвардию, и слуг, и еще бы на перемену достало. Позвякивало в возах сваленное в кучу оружие разное, мечи и кинжалы, сабли и шпаги, секиры и топорики рынд, снаряжение огненное — пищали, пистоли и мушкеты, кольчуги, луки, что дальше пищалей били, с колчанами стрел, доспехи металлические за двести шагов пробивающие, доспехи, полные и отдельные, золотые и серебряные для блеска и парада, из железа кованные или из кожи буйволиной для дела, упряжь и чалдары конские, щиты всех форм и размеров и седла, для боя, охоты, переходов дальних и выездов парадных предназначенные. Вот только пушек не взял с собой царь, потому как не на войну шел. И еще всю святость на родине оставил, потому что не держал зла на землю Русскую и не хотел оставить ее совсем без защиты. Взял с собой лишь образа Иоанна Крестителя и Божьей Матери Владимирской, что во дворце нашем Кремлевском находились и перед которыми родители Ивановы, царь Блаженный и святая Анастасия, всегда на ночь молились. Так и остались все иконы в храме Успения в слободе, висели, как и раньше, плотно от пола до купола, вот только оклады сверкающие не слепили больше глаз и не скрывали их божественную красоту. И казалось, что все лики святых смотрят скорбно и строго в одну точку, на аналой перед алтарем, на разложенную на нем утварь царскую — шапку Мономахову, короны Казанскую и Астраханскую, бармы, державу и скипетр. Их в неясном еще для него самого порыве оставил царь Иван в храме перед самым своим отъездом.

С этой минуты возбуждение, питавшее его деятельность последних дней, стало быстро спадать, все медленнее бежал его конь, не понукаемый более уверенной рукой. И вот под Ярославлем этот бег остановился. Царь Иван приказал раскинуть шатры походной ставки в чистом поле, в виду города, и, невзирая на холод, все стоял и смотрел, как мимо него, направляясь к санной переправе через Волгу, проплывают возы его обоза. Так стоял он и день, и второй, не обращая внимания на призывы Захарьиных двинуться дальше. Вдруг приказал сниматься, но поехал не по укатанному тяжелыми возами пути, а свернул к Ярославлю, все еще пребывающему в унынии, скорби, нищете и болезнях. Медленно ехал Иван в сопровождении небольшой свиты по пустынным улицам города, свидетелям его ужасного гнева, где каждый дом, каждый камень кричал о возмездии или…

Позже Иван рассказал мне, что в тот далекий день мысль его неожиданно прервалась на этом «или». За ним должно было последовать какое-то очень важное слово, оно все билось где-то внутри его сознания, но никак не могло вырваться наружу. Иван чувствовал, что это не просто очень важное слово, а необходимое, быть может, самое необходимое для него, не распознав, не расслышав его, он не мог двигаться дальше — не на север, по жизни.

Вновь закрыл Иван свой слух для всех призывов, и день, и второй, и третий все ездил медленно по улицам или стоял молча на Кремлевской стене, смотря безотрывно на разоренный город и прислушиваясь к внутреннему голосу, или лежал, распростершись в ободранном храме Софии, моля Господа смилостивиться над ним и открыть ему заветное слово. Но не в тиши храма, не в уединении молитвенном послал ему Господь прозрение.

Жители Ярославля, едва завидев приближающего к городу царя с его свитой, попрятались в ужасе по погребам да подвалам, ожидая повторения казней. Ни одного человека не увидел Иван на улицах города в свой первый проезд, ни один из городских голов или дьяков не вышел приветствовать его, ни одного холопа не сыскалось в огромном кремле Ярославском. Не вид сожженных и не отстроенных заново домов, не разоренные храмы, а безлюдность некогда кишащего муравейником города потрясли тогда Ивана и вызвали мысль о возмездии или…

Но, видя миролюбие царя, малочисленность свиты, отсутствие войск вокруг города, люди ярославские постепенно осмелели, стали один за другим выползать из потайных убежищ, выходить на улицы, а там дивились смиренному и отрешенному виду царя, медленно и бесцельно едущему из улицы в улицу Весть об этом быстро долетела до самых дальних уголков, и городская жизнь возродилась. А тут и день базарный приспел, приехали крестьяне из окрестных деревень, и, казалось, все жители города стеклись на торг, не столько чтобы купить чего-нибудь, а просто лясы поточить после нескольких дней вынужденного затворничества. И светило ярко солнце, и легкий морозец разгонял кровь и румянил щеки, и души раскрывались, сбрасывая последние камни страха. Все оживленней бурлил торг, все громче гудел народ, все звонче разносился смех, и уже не видел глаз рубищ и худобы, а видел лишь счастливые и веселые лица, как встарь.

Вдруг на краю площади торговой возник царь Иван. Не предваряли глашатаи его проезд громкими криками и звоном колокольцев, поэтому его появление было для всех неожиданным и оттого страшным. В один момент стихли говор и смех, поблек румянец, погасли глаза, обнажились головы, все замерли, где стояли, оборотясь в сторону царя, и лишь руки, все правые руки, как одна, непроизвольно творили крестное знамение. И грудные младенцы уняли свой крик, по чистоте душ своих первыми внявшими призыву Господа не мешать Ивану слушать, вслед за ними кони перестали перебирать ногами и хрипеть, за ними люди затаили дыхание, и такая наступила тишина, что до Ивана наконец донеслось Слово, которого жаждала душа его.

Он вздрогнул, поднял глаза к небу, слезы благодарности тихо поползли по его щекам. Спасибо Тебе, Господи! Он сошел с коня и шагнул к людской толпе. И никто из свиты не двинулся за ним, быть может, остановленные его непроизвольным повелительным жестом, а быть может, потрясенные невиданным доселе зрелищем — царя, идущего в окружении своего народа. Люди молча расступались перед Иваном, все шире, пока не образовали большой круг посередине площади. И как ступил Иван в этот круг, так сомкнулся проход за его спиной, и все люди встали лицом к нему. Снял Иван шапку, поклонился в пояс на четыре стороны и вдруг рухнул на колени, припал головой к утоптанному снегу и прошептал: «Простите меня, люди русские! За боль, за кровь, за храмы разоренные, за жен обесчещенных, за слезы детей pi гибель близких — за все простите! Примите покаяние мое, от сердца идущее, не отталкивайте душу заблудшую, в грехах погрязшую, но отныне к жизни светлой возрождающуюся».