Алесь Адамович - Последняя пастораль Страница 9

Весь вечер мы просидели под березками: костер, звезды над головой, можно подумать, что на Земле все как прежде. Правда, ночью все на острове — все предметы, вещи (и наши фигуры, лица) — фосфоресцирует от немых, «зимних» молний, но это можно посчитать даже красивым. Тем более, когда в эту фантастическую игру цветов, красок включен и Ее прекрасный, а сегодня почему-то грустный профиль.

Где есть разыграться-поиграть всем цветам молний — так это на маслено поблескивающих груди и спине нашего гостя: ночью еще заметнее, какой это правильный треугольник, а зубы, яркая улыбка — то розовая, то голубая, то желтая. Жрец, египетский жрец! Нет, мальчик-жрец: что-то очень юношеское в этой его геометрической фигуре, не говоря уж об улыбке.

Еще засветло мы притащили побольше высохших водорослей для ночлега. Гость таскал со мною на пару, Она их частью в пещеру затолкала (старые, потертые пойдут в костер), а частью под березками распластала и даже легла и весело примерилась, как будет спать, — разровняла, примяла.

— Это чтобы мне хорошие сны привиделись, — по-солдатски хохотнул гость.

— Совсем нет, — очень серьезно возразила хозяйка, — вы будете спать в пещере.

Чем-то недовольна, даже неловко: хозяйка как-никак, а он все-таки гость.

Тем более стараюсь я — вежлив, услужлив, гостеприимен, как хозяин пустующей, прогорающей гостиницы. Стал зачем-то убеждать, что в пещере очень хорошо, прохладно.

Но тут совершенно неожиданно хозяйка перерешила:

— Под березкой будет лучше. И звезды видны — ваш любимый Космос.

Что-то в нашей головке еще разок повернулось-покрутилось и, как диск рулетки, остановилось против другого деления (знать бы наверняка, что и как там вертится-крутится).

И вот: семья в пещере, гость — снаружи и действительно занят Космосом.

— Они что, по оси у вас вращаются? — доносится его голос.

— Именно так, — откликаюсь я, — и, заметьте, все помещаются на такой маленькой сковородке, и Медведица и Южный Крест.

— А Луна бывает?

— Только во сне. — Я напоминающе прижался к теплому лицу, снова улыбающемуся, снова близкому, заговорщицки ждущему.

Она уже озорничает, надоела Ей наша болтовня, становящаяся все более ученой, специальной: отчего небо такое и какие законы тут обманно-оптические, а какие — в подтверждение теории относительности? Прямо-таки издевается над нашими умными вопросами-ответами, над тем, как мы все на свете понимаем, и Ее руки, губы, колени, ее плечи, горячие и под тканью, тоже словно издеваются над нашей серьезностью и ученостью, не верят, что главное какой-то там Космос. И действительно я сбиваюсь с мысли, отзываюсь невпопад и все более хриплым голосом. А тут еще смеющиеся глаза приближаются ко мне вплотную, я таращу свои, показываю: услышит мол, неудобно! А Ей еще веселее от моего испуга.

Нет, когда вас только двое во Вселенной, вы можете считаться парой, прародителями, чем и кем угодно, но семьей становитесь, лишь когда объявится некто третий. Прежде мне казалось (нам казалось): семьей нас сделает ребенок. Оказывается, чужой человек (но человек!) объявился, и тут же потребовалось выяснение.

— Кто мы? — вдруг шепотом спрашивает Она.

— Как кто!.. Ты так и будешь одетая? — Нетерпеливый вопрос мой прозвучал откровенно обиженно.

Она тихонько рассмеялась:

— Еще побеседуйте! — Но тут же сама обиделась — У вас одно на уме… Я знаю — противное слово: любовница!

— Есть другое: возлюбленная.

— А откуда ему знать, что не любовница?

Вот-вот, ему!

— Он не думает об этом, он завидует, — прошептал я. Сам не понимаю, как неосторожно и самоуверенно говорю.

— Все вы одинаковы! Лежит и подмигивает! Фу!

Отодвинулась подальше, к самой стеночке.

А голос снаружи продолжает мысль, на которую мы набрели сообща, объясняет, что уже однажды люди выходили в Космос — это когда вышли из воды на сушу. И однажды уже обжили его, пусть «малый», но тоже космос. Потому-то и начали крушить все вокруг себя, всю экологию как чужое. Оно и было чужое. Родное — вода.

— Как будто вы и океаны не убили? — Это уже Ее голос, вмешалась-таки.

— А это мы заодно уж! — захохотал под березками гость. — Остановиться не могли.

Доволен, видно, что выманил к себе Ее голос. Хотя бы его.

Снова Ее шепот, горячий, щекочущий ухо:

— Зачем он нам? И что он все хохочет?

— А что? — храбро говорю я. — Когда нас трое, как-то надежнее.

— Что надежнее?

— Ну, вообще.

— Что ты имеешь в виду?

— Природа любит количество. — Самоуверенность моя не знала пределов.

— Ну-ну! Раз природа, тогда не обижайся.

— Ты у меня смотри!

Сам не думал, что у меня может быть такой голос. Но Ей он нравился.

— Ты так и будешь в этой, его? — Я ненавидяще потянул гладкую, скользкую, как кожа змеи, ткань.

— Хоть к костюму ревнуешь, и то хорошо. А какие вы слова говорили? Вот так, в своих домах и ночью?

Ага, старая истина: женщина любит ушами. И я прямо из поцелуя неловко, бормочуще леплю слова: любимая… лягушонок… солнышко… мураш…

Отстранилась, чтобы я мог пояснить, что такое лягушонок, мураш. Узнав, что общее у Нее с ними — длинные и голенастые ноги, глаза во всю голову, моя Женщина подумала минутку: не обидно ли? Нет, не обидно. Прижалась снова по-домашнему.

— Продолжай. Какие еще слова?

А я обнаруживаю, что таких слов знаю на удивление мало. Схитрив, вовлекаю в оборот разноязычные:

— Love![13] Коханая! Tesoro mio![14] Chica![15] Honey bee![16] Bass![17] Silly-billy![18] Солнышко!.. Cara![19] Ma petite![20] Schätzchen![21]

Есть еще слова, которые я должен бы повторять, но я этого не делаю. В моей капитанской каюте на подволоке, изогнутости потолка, за которой угадывается стальной корпус лодки, приклеена большая цветная репродукция картины самого лирического из великих итальянцев: «Рождение Венеры». Я знаю, что человек, которому дано полюбить, несет в себе заранее, изначально некий образ: любовь еще до любви. Для него самого до конца не проясненный. А образ моей любви столько людей внимательно рассматривали, столько столетий он перед глазами! И чтобы так совпало: Она и боттичеллевские женщины! Совпадает именно образ, а точнее — мое чувство. А их внешность — в том-то и дело, что внешность Ее какая-то ускользающая. Но именно туда ускользающая — к реальным полотнам. Они-то реальность, миллионы людей могли бы это подтвердить, я сам часами стоял возле них. Когда еще существовал город Флоренция, и можно было пройти под колоннадой музея Уффици и когда… Ну вот, стоило подумать об этом, и сразу опасно заскользил — за Нею следом.

Лучше не называть, не додумывать…

— Я себе представила, какой шепот стоял над всей Землей, — отзывается Она на мои любовно-филологические упражнения, — одно слово, по-разному, но одно: любимая, любимая!..

— Не забудь — и «любимый» тоже.

— Да, да, любимый, любимый! Одно-единственное слово в полной, над всей Землей, темноте.

— На одной стороне был день, так что…

— Не мешай мне. Одно слово и над всей Землей! Ну подожди, stupido,[22] пусть уснет он.

— Вот видишь, а ты завидуешь. Сколько было нас и как мешали друг другу!

Теперь уже я враг «количества», а Она смеется, счастливая и гордая моей настойчивостью, обидой, моей ненавистью к проклятому трико, которое точно приросло, приварилось к горячему телу.

— Лежи, я сама, ты, бедненький, устал от умных разговоров. Целый день умные споры, а мне так хорошо, и я вас не слышу, одно только: было? неужто было? что же я в тот миг почувствовала? Так боюсь, что не смогу вспомнить.

— Сможем, — говорю самоуверенно, убирая куда-то за спину комок побежденного наконец трико.

И тотчас получаю в ответ:

— У вас одно в голове!

И пошло-поехало, все по порядку. Нет, лучше не слушать, не отвечать словами. Не наше это занятие — любить ушами…

Наконец мы вспомнили, что не одни на Земле, запоздало замерли, смущенно вслушиваясь в уходящее эхо недавно бывшего.

— Хоть бы слово доброе сказала, — лицемерно пожаловался, прислушиваясь к дыханию-всхрапам Третьего, — хоть бы раз.

— За что?

— Как за что? Теперь знаешь, как это…

— Ах, как это бывало у тебя с ними? Вот будет ребеночек, нам будет хорошо вдвоем, а ты можешь возвращаться к своим шлюхам.

И если бы шутя, а то ведь всерьез готова отправить.

— А мне лучше было, когда ничего этого не знала. Это какое-то рабство. Нет уж, спасибочки! — И смеется, смеется. — Мне теперь собачки, птички снятся.

— Не сны, а Ноев ковчег.

— Надо же и этим парочкам где-то быть, если вы отняли у них Землю.

Постучала по моей голове косточками пальцев, как по кокосовому ореху, но тут же погладила ласково.