Василий Лягоскин - Ах, уж эти мужики! Что бы вы без нас, женщин, делали… Страница 9

– Я – Дон Кехара, родом из провинции Ламанча, повелением господа бога нашего, странствующий рыцарь. Я бросил свой дом и домочадцев, чтобы в лишениях и опасностях сражаться с чудовищами, и бесчисленными ратями. Единственная цель моей жизни – чтобы все вокруг, и прежде всего побежденные мной герои, признали: нет на земле женщины красивей и добродетельней, чем Прекрасная Дама моего сердца – луноликая Дульсинея Тобосская.

Он испуганно замер; даже закрыл внутри себя глаза – не оттого, что на него сейчас готовы были обрушить гнев сразу шесть других красавиц (последнего не мог отрицать даже этот полоумный идальго). Нет – все вздрогнули от ликующего вопля Валентины:

– Вспомнила! – закричала она, звонко хлопнув рукой, испачканной кровью, по лбу рыцаря, – вспомнила из школьной программы! Ты (палец идальго уперся в собственную грудь) Дон Кихот Ламанчский, рыцарь Печального образа! Как там мельница – не сломал еще?!

– Дон Кихот? Дон Кихот Ламанчский…, – попробовал на вкус новое имя рыцарь, – а что? Мне нравится. А что за мельница?

– И нам тоже нравится! – бесцеремонно перебила его Кошкина, – а сам ты не очень. Точнее – совсем не нравишься. Ты когда в последний раз мылся?

– Ну.., – замялся рыцарь, – дома еще, с пару седмиц назад…

– Ах! – возмущенно и брезгливо воскликнули сразу шесть хорошеньких женских ротиков; Валентина даже вспомнила из школьной программы (а может, и более ранней), – «… А немытым трубочистам стыд и срам!».

– Стыд и срам! – поддержали ее подруги, – вот сейчас перекусим, и вперед – искать баню; или термы, иль хамам!

– Бочку с теплой водой, – буркнул Санчо, толстый нос которого подозрительно шевелился; уши, кстати, под широкополой шляпой, тоже – явно наслаждаясь шкворчанием бараньего жира на углях.

– Разве это главное в жизни? – опасливо, но непреклонно заявил рыцарь.

– А что главное? – в очередной раз поинтересовалась Валентина, и сама же ответила; строками Алескандра Блока, конечно:

Мой голос глух, мой волос сед.Черты до ужаса недвижны.Со мной всю жизнь один заветЗавет служенья Непостижной.

Практичная Ярославна отреагировала раньше самого Дон Кихота:

– Это служенье скоро закончится. Проще говоря – сдохнешь ты, рыцарь, от голода. Если раньше вши не сожрут!..

Баран, в шкуре и копытах казавшийся таким большим, как-то незаметно и очень быстро исчез в двух бездонных испанских желудках. Кому-то (слуге, конечно) еще и мало показалось. Санчо Панса вздохнул, вытер жирные пальцы о штаны, и поплелся пристраивать доспехи господина на спину своего осла. Второе животное, носившее гордое имя Россинант, теперь понуро склонившее голову, вздохнуло еще горше, когда Дон Кихот, а с ним и шесть красавиц, каких не видела испанская земля, вскарабкались на него. Вот таким караваном – гордый рыцарь на коне, а следом слуга с ослом на поводу – наши герои и героини добрались до ближайшего постоялого двора. Женщины непрестанно ворчали, и пытались не позволять Дон Кихоту баловать ручонками. Но, поскольку женское любопытство не знает границ, они то и дело отвлекались на чудесные пейзажи испанской глубинки – то на мелькнувший вдали замок, то на крестьян и крестьянок, почтительно клонивших спины на обочине дороги – пока надменный идальго, сегодня путешествующий без доспехов, следовал мимо, не одаривая их даже кивком головы. В такие моменты рыцарь отчаянно чесался в самых разных частях тела, прежде скрытых железом. Может, так он реагировал на волшебные картинки, что родились в его голове благодаря словам, привнесенным незнакомкам, неведомо как оказавшимся в его тощем теле: баня, хамам, термы, и…

На постоялом дворе оказалась – как и предвещал практичный Санчо Панса – лишь бочка. И ту пришлось ждать; пока не очень шустрые служанки нагрели достаточное количество воды. А потом – когда Панса притащил табуреточку, благодаря которой рыцарь мог с достоинством погрузиться в огромную (литров на триста) бочку, произошло событие, на взгляд скромницы Валентины, весьма неординарное. Дон Кихот спокойно разделся донага – прямо во дворе, где сновали так же неспешно женщины разных возрастов и степеней красоты. Пока Кошкина приходила в себя от такой непосредственности, к бочке подступила ядреная служанка, вооруженная какой-то ветошью, которая в средневековой Испании заменяла мочалку. Она назвалась Мариторнес, но благородный рыцарь лишь отмахнулся – что ему было до имени бабы подлого сословия?!

Одинокий, к тебе прихожу,Околдован огнями любви.Ты гадаешь. —Меня не зови —Я и сам уж давно ворожу.

Подруги шикнули на возмутившуюся было Валентину, и с нетерпением стали ждать продолжения. А потом разочарованно выдохнули воздух из впалой чужой груди, по которой как раз сновала женская рука. Потом она (рука) опустилась ниже, добираясь в грязной воде до самых истоков. Увы – тот самый исток никак не отреагировал ни на поглаживание женских ладоней, ни на тепло тяжелых грудей, возлегших на его голую спину, ни на внутренние тычки гостий:

– Ну, ты что, парень, – первой воскликнула Дездемона, – девка к тебе всей душой, а ты?! Хоть улыбнись ей!

– Еще чего! – возмущению благородного идальго не было предела, – я и прежде не снизошел бы до простолюдинки, а теперь – когда на всем свете не существует для меня женщин, кроме Дульсинеи Тобосской…

– Все с тобой понятно, – вздохнула прекрасная венецианка, – учить тебя надо; хорошо хоть не переучивать.

– Это как? – не поняла Валентина, совсем не типичная представительница более просвещенного, и более развращенного века.

– Да наш благородный рыцарь девственник, – расхохоталась Дездемона, – разве вы не поняли еще?!

Теперь развеселились все. Кроме самого идальго, конечно. Он попытался по привычке отставить вперед ножку, но в бочке, полной воды, это сделать было не так-то просто; да и не увидел бы этого никто. Потому он только выпятил вперед подбородок, украшенный куцей (козлиной – еще раньше заметила острая на язык венецианка) бородкой, и проскрипел сквозь зубы, выплюнув порцию грязной воды:

– Ваши грязные измышления, благородные дамы – совсем не главное в жизни рыцаря. Без плотских удовольствий вполне можно прожить; уверяю вас. А вот без служения великому; господу Богу нашему, или идеалу собственной души никак. Иначе это будет уже не рыцарь.

Идите прочь, скитальцы, дети, боги!Я цвету еще в последний день,Мои мечты – священные чертогиМоя любовь – немеющая тень.

Он вдруг смущенно умолк. Валентина сунулась было к нему с вопросом о том, что означала такая заминка, но ее опередила Дуньязада. У этой восточной принцессы, которая приобщила к волшебству танца ее мужа, а потом саму Кошкину, слова Дон Кихота вызвали неподдельное возмущение. В своей прежней, богатой на роскошь и приключения жизни она родила девять детей, да еще руководила воспитанием полусотни гаремных, которых любила и холила как родных; теперь же она воскликнула, открыв рот так, что испанец опять глотнул добрый глоток воды и закашлялся:

– А детей, маленьких рыцарей кто за тебя будет делать? Он?!

Собственный палец Дон Кихота протянулся в сторону слуги, но тому не было дела до господина. Мариторнес уже выполнила свои прямые обязанности, и теперь, не дождавшись от идальго приглашения к другим, тоже жизненно важным (по уверениям арабской принцессы), стояла в сторонке с недоуменным, и даже чуть презрительным выражением круглого лица. Румяные щеки женщины буквально пылали – от того же возмущения, а может быть, и от зарождающегося смущения. Впрочем, рыцарю Печального образа не было никакого дела до зарождающегося адюльтера; он потребовал для себя постель, и отправился в опочивальню, отказавшись от позднего ужина. Постоялицы его тела не возражали; полбарана до сих пор теснились рядом с ними приятной тяжестью. Дон Кихот практически сразу же захрапел, сытый и чистый, как никогда прежде. Громкий шепот красавиц нисколько не мешал ему, так же, как любовная схватка, разразившаяся в соседней каморке.

В какой-то момент Пенелопу стало раздражать столь буйное проявление чувств; она подняла руку идальго, и мосластый кулак обрушился на стенку. За ней на время наступила тишина, и на господском одре продолжилось неспешное обсуждение ситуации. Общий итог подвела все та же царица Итаки, которую подруги небезосновательно считали самой мудрой (что не умаляло ее красоты).

– В общем, – вздохнула она, ничуть не стесняясь возможного подслушивания со стороны прекратившего храпеть испанца, – такова наша, девчонки, планида. И сейчас, как в случае с малахольным Пигмалионом, и потом, в следующих наших путешествиях (если они будут), придется нам брать бразды правления в собственные руки. Никакой надежды на мужиков нет. По крайней мере, со времен троянской войны…