Вадим Панов - Горевестница

ВАДИМ ПАНОВ

ГОРЕВЕСТНИЦА

– Алло, добрый день.

– Здравствуйте.

– Будьте добры Анну Тимофеевну.

– Это я.

Голос старческий, но бодрый. Перед глазами сразу же встает образ крепкой, еще не уставшей жить старушки с ясными живыми глазами. Такая не жалуется товаркам на дочь, «оставившую на нее детей», а охотно занимается с маленькими хулиганами чтением и рисованием, водит их в бассейн или школу танцев…

– Я должна вам сообщить, что Степанида Андреевна Курочкина умерла.

– Боже, вы шутите?

– Нет.

– Ох… – Короткая пауза. – Стеша… она ведь… Погодите! Она ведь на пять лет меня младше! А когда…

«Не она!!»

Старушка удивленно посмотрела на трубку, начавшую издавать короткие гудки, и медленно положила ее на аппарат.

А Катя поставила крестик рядом с фамилией Анны Тимофеевны, легким движением руки отбросила со лба волосы и набрала следующий номер. – Алло, добрый день.

– Добрый.

– Будьте добры Евгения Ивановича.

– Одну секунду.

«Папа, это тебя!»

«Кто?»

«Какая‑то девушка».

«Девушка?»

Послышались шаркающие шаги: тапочки по паркету.

– Да!

Можно поспорить – отставной военный: короткое, рубленое «да» говорит само за себя. К штатскому «алло» старик не приучен.

– Евгений Иванович?

– У аппарата.

– Степанида Андреевна Курочкина умерла. «Он? Или нет? Пожалуйста, нет!»

Снова пауза, но Катя понимала, что на этот раз тишина в трубке вызвана другими обстоятельствами. Мужчина не переживает печальное известие, а пытается вспомнить, о ком идет речь. Перебирает в памяти бывших сослуживцев, друзей, родственников. При этом дыхание старика осталось спокойным: в армии, особенно в действующей армии, учат относиться к смерти без лишних эмоций. А Евгений Иванович, скорее всего, в действующей армии был.

– Степанида Андреевна?

– Да, Степанида Андреевна, – подтвердила девушка.

«Папа, кто это?» Интересно, кто подошел к телефону: дочь или невестка? Хотя какая разница?

– Степанида Андреевна. Так точно, помню. Вдова полковника Курочкина. Якова Алексеевича. Очень печально. Когда похороны?

Катя положила трубку.

Она отчаянно боялась, что вновь попадет на «него». Набирая номер, поднося к уху трубку, разговаривая с незнакомыми людьми, девушка с трудом подавляла дрожь. Дрожь в пальцах, дрожь в голосе, дрожь в душе. Страх заставлял кусать во время разговора губы. Страх появлялся на лбу капельками липкого пота. Страх требовал никотина, она курила едва ли не каждые десять минут – выбегала на лестничную площадку, садилась на грязные ступеньки и пускала дым, не отрывая застывший взгляд от разрисованной маркерами стены.

Она боялась очередной встречи с «ним».

Боялась, но ничего не могла поделать: снова и снова набирала телефонные номера. Давила на кнопки телефона и говорила…

– Тетя Стеша? Жаль… обязательно расскажу маме.

Твердый баритон, ни капельки не грустный, ни капельки не расстроенный. По всей видимости – взрослый сын старой приятельницы полковничихи Курочкиной.

«Не он!»

– Девушка, а вы кто будете…

Катя поставила очередной крестик. Вновь откинула волосы, тыльной стороной ладони вытерла пот, перелистнула очередную страницу потрепанной записной книжки. Буква «Т», а «он» еще не появился. Может, сегодня повезет?

«Он» появлялся всегда, но она все равно надеялась.

– Будьте добры Маргариту Львовну.

– Это я.

– Я звоню вам сообщить, что умерла Степанида Андреевна.

– Кто?

– Степанида Андреевна.

– Мне ни о чем не говорит это имя.

Сердце ухнуло куда‑то вниз. Далеко‑далеко. В холодную черную пропасть. Руки и ноги стали ватными, чужими. И не осталось сил, чтобы прятать дрожь голоса.

– Степанида Андреевна, – с трудом сдерживая слезы, пробормотала Катя. – Вдова полковника Курочкина. Якова Алексеевича.

– Понятия не имею, кто это.

– Может, ваши родители знают?

– Мои родители живут в другом городе, – спокойно ответила женщина. – Вы ошиблись. Я не знаю никакой Степаниды Андреевны.

– Может, вы снимали у нее квартиру? Или комнату?

«Да вспомни же ты! Вспомни хоть что‑нибудь! Откуда ты могла знать умершую старуху! Вспомни!» Бесполезно.

– Я понимаю, вы расстроены смертью близкого человека, – мягко произнесла женщина. – Но поверьте: я не знаю никакой Степаниды Андреевны. До свидания.

На этот раз короткие гудки достались Кате. Каждый телефонный разговор заканчивается короткими гудками.

Девушка медленно положила трубку на аппарат и ногой отодвинула от кресла журнальный столик.

«Будь все проклято!»

Плакать она не собиралась. Зачем? Говорят, слезы смывают с души горечь, делают легче навалившуюся тяжесть. В обычной жизни так и есть: мелкие обиды можно выплакать. Но тоску, что появляется после разговора с «ним», слезами не возьмешь. Ее вообще ничем не возьмешь. С нею можно только мириться.

Вздохнуть несколько раз, стиснуть зубы и проверить: не ошиблась ли? Взгляд в записную книжку: «Топоркова Маргарита Львовна, двести семьдесят два…» Нажать кнопку на телефонной трубке, вызвать на экран последний набранный номер.

Триста семьдесят шесть…

Катя знала, что это не ошибка – она всегда предельно внимательно набирала телефоны. Она звонила Топорковой, а дозвонилась до Маргариты Львовны с неизвестной фамилией.

Дозвонилась до «него».

Машинально записала номер на листок бумажки, оставила рядом с телефоном. Вернулась в кресло, уселась, подобрав под себя ноги, и сделала то, что позволяла себе крайне редко, в исключительных случаях: закурила в комнате.

Когда на душе плохо и пусто, можно попробовать заполнить ее дымом.

Он обманщик. Он вьется вокруг, рисуя причудливые образы, и никогда не остается таким же, каким был мгновение назад. В каждую секунду – он разный. И так до самой смерти. До того, как растворится в тебе или вокруг тебя.

Ты забудешься или задумаешься. Ты завороженно любуешься игрой проказника, не в силах отвести взгляд от призрачных образов. Ты успокаиваешься.

Но дым не может тебя спасти. Рано или поздно вы расстанетесь. Обманщик умрет, оставив после себя лишь горечь.

Звонок раздался в тот самый момент, когда Катя затянулась в последний раз.

Тлеющий огонек добрался до фильтра и слегка обжег пальцы. Дым тоже оказался горячим, резанул по губам, заставил инстинктивно облизнуться.

Звонок повторился.

Катя бросила окурок в чашку с остатками кофе, которую использовала в качестве пепельницы, и взялась за трубку.

– Алло?

Она старалась говорить как можно спокойнее. Не хотела, чтобы на том конце телефонного провода уловили ее слабость.

– С каждым разом у тебя получается все лучше и лучше.

Катя никогда не видела эту женщину с таким приятным, глубоким голосом. Никогда не встречалась и не хотела встречаться. Но она отчетливо представляла себе ее.

Высокая, довольно крупная, но при этом – изящная. Широкие бедра, тонкая талия, довольно большие плечи, не массивные, делающие ее похожей на метательницу молота, а просто кость такая. Лицо круглое, но не простоватое. Твердые скулы, узкие губы, небольшие, очень темные глаза, маленький нос. И брови вразлет черные, длинные. И пышная копна вьющихся черных волос.

– Пожалуйста, оставьте меня в покое, – прошептала девушка.

– Ты же знаешь, что не могу.

– Почему?

Сколько раз она задавала этот вопрос: пять? Десять? И поражалась терпению собеседницы: женщина всегда отвечала одними и теми же словами, с одной и той же интонацией – спокойно и немного грустно.

– У тебя талант, Катерина.

Нам нравится, когда нас хвалят.

Теплые слова заставляют улыбаться…

Иногда мы не в силах отличить похвалу от лести. Иногда цель нашего существования – жажда признания. Мы забываем обо всем и посвящаем свою жизнь поиску теплых слов. Неважно от кого – раз хвалят, значит, признают. Иногда слова заменяют мир. Становится не важным, кто ты на самом деле. Ты не видишь себя со стороны. Ты просто слушаешь слова и веришь им.

Становишься рабом теплоты.

Но бывают мгновения, когда хочется убить человека, признавшего твой талант.

И хочется убить себя.

– Как прошел день?

Мама сидела за маленьким столом на маленькой кухне и читала принесенные с работы бумаги. Видимо, завтра опять отчет. Или представление проекта. Или доклад. Или… Владелец небольшой частной фирмы, в которой работала мама, был помешан на бумагах. Ему бы следовало родиться в семье преуспевающего бюрократа, закончить престижный институт и до конца дней перебирать никому не нужные папки в каком‑нибудь никому не нужном министерстве, надуваясь спесью от собственной важности. Но судьба распорядилась иначе. Вырос он в обычном московском дворе, дорогу наверх прогрыз себе сам, мужиком был хватким, деловым, и тяга к бумагомарательству оставалась едва ли не единственным его недостатком. Даже самый простой доклад он требовал оформить в письменном виде, и маме приходилось частенько брать документы домой.