Владимир Контровский - Саракш: Кольцо ненависти Страница 11

Да, думал Мак, к дядюшке Каану явно вернулась способность критически оценивать все происходящее. Вот тебе и кабинетный ученый, анахорет не от мира сего. А ведь мне обо всем этом пришлось узнать — и о финансовых пирамидах, и о бандитах-рэкетирах, и о торговле женщинами, и о коррупции в органах власти, сверху донизу. Я читаю статистические сводки и отчеты, мне это по должности положено, но одно дело колонки цифр и сухие факты, за которыми не видно живых людей, и совсем другое дело, когда эти цифры и факты обретают плоть и кровь и оборачиваются людьми, которых ты знаешь, — такими, как Илли Тадер или та же мадам Го.

— В свое время коллега Шапшу высказывал одну гипотезу по поводу того, почему вымерли древние звери — могучие, бронированные, с большими клыками и острыми когтями. Я, конечно, смеялся над ним и доказывал, что это ненаучная чушь, а теперь вот я думаю, что Шапшу был не так уж и неправ. — Каан немного подумал и пригубил свою рюмку, осушив ее до половины. — Древние звери вымерли оттого, что перестали заботиться друг о друге, они стали каждый сам по себе — они ведь были такие большие и сильные! Они превратились в стадо одиночек, где каждому на каждого плевать. И тогда другие звери — маленькие, хитрые и очень проворные — постепенно истребили больших. Они подкрадывались к ним по ночам, прокусывали горло и выпивали кровь, они разоряли гнезда и пожирали яйца гигантов, а те ничего не могли сделать — ведь они были каждый сам за себя и никто за всех. Так и мы сейчас — мы перестали быть народом, утратили все, что нас объединяло… Нам было тяжело, да, но мы трудились. Мы разбирали радиоактивные развалины и надеялись, что наши дети будут жить лучше нас. Мы были винтиками тупой машины, как сейчас говорят, но мы были вместе. А сейчас мы все врозь: каждый считает себя свободной личностью и требует, чтобы все вокруг уважали его права. Однако при этом он забывает, что у всех остальных тоже есть права, такие же точно права, и что кроме прав существуют еще и обязанности. Но об этом мы помнить не хотим, а тем временем маленькие хитрые звери тихо подкрадываются к нам в ночной темноте, присасываются и деловито пьют нашу кровь.

— Дядя, не надо, — жалобно попросила Рада. — Не надо, а?

— А почему не надо, собственно говоря? — старик взъерошился. — Твой муж попросил меня сказать честно, вот я честно и говорю. Вы хотели знать, молодой человек, почему я не желаю ехать к вам, да? Скажу, — он снова ухватился за рюмку. — Вы, Мак, я знаю, один из руководителей этой вашей новой революции, большой вождь, генерал-предводитель. Вы один из тех, кто сломали старую систему, — у вас свои убеждения, и я не буду спорить с вами, рассуждая о том, правильные они или нет. Вы действовали, а вы спросили нас, хотим ли мы перемен? Я помню времена Империи, я жил при Отцах, и я знаю, что было хорошо и что было плохо и при Неизвестных Отцах, и при Его Императорском Величестве. И я не могу сказать, что сейчас все стало гораздо лучше, — нет, не могу, хоть мне и говорят, что Империя — это было плохо, а диктатура Отцов — это еще хуже. При Неизвестных Отцах люди не ходили по улицам с оружием, шарахаясь от собственной тени, и если бы на какой-нибудь столичной улице раздался хотя бы один выстрел, то через пять минут там появились бы бравые солдаты Легиона и на этом все бы и кончилось. А при отце-государе Императоре проворовавшихся чиновников казнили на площади — публично, все это видели и знали, за что карают этих людей.

Привычка к покорности, подумал Максим, привычка к рабской жизни. Кто-то там за меня все решает, а мне остается только следовать за перстом указующим. Стадо, охраняемое собаками и пасущееся на отведенной лужайке, за пределы которой никто не смеет выйти. Не слишком гуманно, согласен, но разве гуманнее убрать сторожевых псов и выпустить на овец стаю голодных волков, а потом стоять в сторонке и наблюдать, как этих овечек будут рвать на части, утешая себя тем, что это-де естественный отбор и что самые жизнеспособные особи выживут и дадут отборное здоровое потомство? И это ведь не овцы, это — люди, пусть даже люди несовершенные, разве можно так с ними обращаться?

— Вы развалили старую систему, Мак, — дядюшка Каан допил рюмку и закашлялся, содрогаясь всем своим тщедушным телом. — Гхм-гх… Но вы сломали не только систему, вы сломали жизнь множеству людей, и вы за это в ответе. — Старик поставил рюмку на стол, она упала набок и покатилась; Рада едва успела ее поймать на самом краю стола. — И я не хочу жить в тепле и уюте, оплаченном жизнями тысяч и миллионов людей, Мак. Вы дали нам свободу — а зачем нам такая свобода?

Глава 3

ЛЕСНАЯ ВЕДЬМА

О чем ты все время думаешь? — Рада тихонько дотронулась кончиками пальцев до щеки Максима. — Ты где-то далеко-далеко, ты уходишь, и мне становится так одиноко, — она завозилась, устраиваясь поудобнее на сгибе руки Максима, словно котенок, которому очень хочется, чтобы его погладили, и коснулась губами груди землянина. — Что тебя беспокоит?

Что я могу ей сказать, подумал Максим. Как оказывается трудно бывает найти очень простые и верные слова, такие, чтобы тебя поняли… Хорошо еще, что мне удалось найти эти слова для дядюшки Каана. «Вы обвиняете меня, — сказал я ему, — и вы правы: я сам чувствую себя виноватым. Но дайте же мне возможность хотя бы немного загладить мою вину, начав с малого! Из-за меня погиб Гай, из-за меня чуть не погибла Рада, когда ее начали вырывать друг у друга сильные мира сего, из-за меня несчастны многие, и вы в том числе. Я не бог, я не могу помочь всем и сразу, и даже постепенно вряд ли смогу это сделать. Но вам — вам я могу хоть немного помочь, пусть моя помощь станет маленькой каплей в чаше искупления, как говорили ваши древние философы. Надо же с чего-то начинать, разве не так?» И старик сник, его ершистая злость куда-то ушла, и он, поупиравшись для виду, дал себя уговорить и согласился на переезд. Он сидел и смотрел, как Рада собирает его вещи (их и было-то всего ничего), и даже покрикивал на нее, когда она, по его мнению, не слишком бережно обращалась с его драгоценными книгами. А потом он сидел в машине, придерживая стопки своих книг, и лишь изредка бросал настороженные взгляды в темноту, проглотившую автомобиль. Первое время дядюшка чувствовал себя в Департаменте Странника неуверенно, как рак-отшельник, которого бесцеремонно извлекли из его раковины, но потом освоился и ожил, и мне стало хоть чуть-чуть легче на душе: доброе дело остается добрым, даже если оно очень маленькое и касается не миллионов людей, а всего-навсего одного-единственного человека. И кто сказал, что легче сделать счастливым одного человека, чем сто или тысячу? А теперь вот Рада… Она чувствует, что мне неспокойно, и переживает: и за меня, и за себя — она ведь давно уже нас не разделяет, мы для нее единое целое, она растворилась во мне и подспудно ожидает того же и от меня.

Он осторожно провел ладонью по мягким волосам Рады, и та тут же уткнулась носом ему в подбородок, и он ощутил теплое ее дыхание — легкое, как дуновение ветерка, запутавшегося в густой лесной траве. Может, прав был Сикорски, и ему, Максиму, надо было просто забрать Раду и вернуться вместе с ней на Землю, в привычный добрый мир, где нет грязи, подлости, злобы, жадности и лжи, и забыть Саракш как страшный сон? Пусть этой планетой занимаются профессионалы, он же, в конце концов, не прогрессор! «Что, добрый молодец, кишка тонка? — произнес ехидный внутренний голос. — Наломал дров — и в кусты, наслаждаться своим маленьким личным счастьем? Прошел через колдовской лес, сразил дракона, развалил по камушку злодейскую твердыню, спас летаргическую принцессу, развеяв мрачный морок, и получи награду? (Каммерер вспомнил, как шел в радиоактивном лесу в первые часы пребывания на Саракше.) А мусор грязный пусть за тобой другие убирают, не царское это дело. Несподручно нам по кирпичику строить-созидать, нам бы ломать-сокрушать непотребство всякое, чтобы глаза не мозолило и совесть нашу чуткую не тревожило. Домой захотелось? А ты забыл, что мир-то твой тоже не сразу строился и много в нем было такого, о чем и вспоминать не хочется? Нет, мил друг, взялся за гуж, так полезай в кузов!». Нет, возразил Максим ехидному внутреннему собеседнику, эта пословица звучит как-то по-другому. «Тоже мне, знаток старинных пословиц, — обиделся внутренний голос. — Ты лучше скажи, братец, что ты дальше делать намереваешься, а? Пока что от всех твоих благих порывов толку — ноль целых, ноль десятых, и никаких подвижек к лучшему не наблюдается, а на одних добрых намерениях далеко не уедешь. Помнишь, в какие теплые края благими намерениями дорожка вымощена?»

Внутренний голос умолк. Рада тихо уснула, и Максим старался не шевелиться, чтобы ее не разбудить. Устал я, подумал он. Мне душно здесь, в этом мире, который я так самонадеянно вознамерился спасти и облагодетельствовать. Вокруг меня смыкается какое-то трясинное кольцо; я вижу всех этих людей насквозь, и эта моя обретенная здесь способность меня отнюдь не радует, скорее наоборот. Я устал дышать гнилью, устал от бесконечной лжи и от бессилия что-либо изменить. Я смотрю на всех этих людей, читаю — то есть угадываю — все их несложные мыслишки, и мне становится тошно, и земной гуманизм слезает с меня, как упаковочная пленка с механозародыша, и мне хочется стрелять или даже душить их голыми руками. Прогрессор — это катализатор, как говорит Странник, а мне вот кажется, что все мы — и я, и даже умница Рудольф Сикорски, который не мне чета, — просто капли чистой воды, упавшие в стоячий затхлый пруд и растворившиеся в нем бесследно. Стрелять и взрывать — это мелочи, детские шалости, а ты попробуй-ка поднять к свету всю эту серую аморфную громаду, которая расползается и шлепается обратно грязными комьями, липнущими к ногам. Да, есть здесь, на Саракше, люди, настоящие люди, но их слишком мало — критическая масса не набрана, а без нее реакция не пойдет, нет, не пойдет.