Сергей Малицкий - Карантин Страница 12

Дядя и племянник возились с машиной почти месяц. Июнь убили, поначалу думал Пашка. Прожили с толком, смеялся дядя. Перебирали движок, перекидывали мосты, ковырялись в железном хламе, который дядя привозил с какой-то свалки на нанятом грузовике. Пашка втянулся уже на второй день – листал замасленное руководство, с интересом заглядывал под капот «пятьдесят второго», который ночевал у соседнего домишки. А вечерами слушал рассказы дяди Федора. Про бивни мамонта, что торчат из мерзлоты, и его же зубы размером с хороший кулак. Про «КамАЗы», которые не глушат с начала и до конца зимы, что длиной почти в год. Про обилие грибов. Про щук, которых видимо-невидимо в дальних озерах, где, кроме них, нет никакой рыбы, и которые нажирают за сезон свои килограммы на крупных, чуть ли не в ноготь, дафниях. Еще о чем-то.

– Ну, чего скажешь? – спросил дядя, когда движок уазика уверенно заворчал, а рычаг скорости вошел в положенное ему место без визга и скрежета.

– В автодорожный пойду, – уверенно заявил Пашка. – Понравилось с железяками. Здорово, когда они оживают.

– Это да, – расплылся в улыбке Федор. – Я заметил. Но до института тебе еще лет так с пяток, если не больше. Да и то я бы посоветовал тебе отслужить сначала. Однако землю нужно топтать с умом уже теперь.

– А я разве без ума ее топчу? – надул губы Пашка и почесал свой уже тогда длинный нос.

– Как тебе сказать… – Дядька достал из пачки папироску и начал ее разминать толстыми пальцами. – Ты ж подрался вчера опять?

– И что? – мгновенно поджал губы Пашка и спрятал в карманы сбитые на костяшках кулаки.

– Из-за чего? – чиркнул спичкой дядька.

– Из-за дела, – отрезал Пашка.

– Дела бывают разные, – пыхнул в окно дымом Федор, заглушил движок. – Я бы не спрашивал, с кем не бывает, но так у тебя ж ссадины свежие. Каждый день свежие. Я даже поспорить уже могу: отпущу тебя на полчаса, да хоть за хлебом, – все одно синяк принесешь.

– Это ты не видел, какие у них синяки! – в запальчивости выкрикнул Пашка.

– Ну так ты хотя бы пометки делал, галочки на заборе. – Дядя улыбался, но глаза у него были жесткие. – Прикинь, сто галочек – посадил сто синяков. Сотне маленьких негодяев. Каждому по синяку. Или полусотне, но по два. А они тебе только двадцать пять. В четыре раза меньше. Но тебе одному. И вот уже ты весь синий.

– Я не синий, – пробурчал Пашка. – У меня все быстро проходит. Утром уже буду в порядке.

– Вижу, – кивнул дядя. – Если бы ты ссадины свои не новил, я бы и не заметил, может. Под левым глазом синяк уже позеленел, а с утра только налился. Чего хотят?

– Обзываются, – отвернулся племянник.

– Как? – Дядя не отставал.

– Жидом называют, – буркнул Пашка.

– Смотри-ка! – протянул дядя. – А если бы тебя русским называли? Да хоть русаком? Обиделся бы?

– Почему? – пожал плечами Пашка. – Они все почти русские. Только Марат татарин. Да Витька цыган.

– А их обзывают? – прищурился дядя.

– Обзывали, – вздохнул Пашка. – Только толку мало. Марат сам смеялся, а Витька словно и не слышал. А уж когда вовсе донимали, просто говорил: «Цыган. И что?»

– И что? – повторил дядя.

– И ничего! – в сердцах хлопнул приоткрытой дверью уазика Пашка.

– А ты, значит, заводной, – понимающе протянул Федор. – Смеяться не умеешь. Терпеть – тоже.

– Никогда не буду терпеть, – процедил сквозь зубы Пашка.

– Согласен, – задумался дядя. – Терпеть не нужно. Особенно тогда, когда есть такая возможность. Но иногда лучше перетерпеть. Понимаешь? Мудрее нужно быть.

– При чем тут мудрость? – не понял Пашка. – Меня дразнят!

– Нет, – помотал головой дядя. – Тебя называют. Обидно, но называют. А ты превращаешь это в дразнилку. Они чиркают спичкой, а ты чиркашок подставляешь. Понимаешь?

– Я сразу бью, – жестко проговорил Пашка.

– А они? – прикрыл глаза Федор.

– Собираются кучей. – Пашка пожал плечами, потер содранные костяшки. – По одному никто не может справиться. Даже по двое. Зовут кого-нибудь постарше.

– А ты? – монотонно переспросил дядя. – Ловишь обидчиков поодиночке?

– Никогда! – воскликнул Пашка. – Я только отвечаю. Если с ними кто постарше, бью его. Сразу. Я даже не бегаю за ними. Только если бросаются камнями…

– Да, – словно сам себе кивнул Федор. – Трудная у тебя жизнь. Но то, что ты не ловишь их поодиночке, хорошо. Хотя в том, что ты сказал, есть кое-что и плохое.

– Что плохое? – не понял Пашка.

– Ты сказал, что тебя оскорбляют, – заметил Федор. – Плохо, что ты так думаешь.

– И в чем я не прав? – поднял брови мальчишка.

– Они себя оскорбляют, – внушительно произнес дядя. – В собственный рот гадят. А ты пытаешься подойти и поворошить у них во рту? Знаешь поговорку насчет того, что трогать не следует?

– Но я не жид! – почти закричал Пашка. – И уж точно не жадный. И не еврей.

– Ты уверен? – нахмурился дядя.

– А ты? – моргнул заблестевшими глазами мальчишка. – Ты же мой дядя.

– Еврей ли я? – задумался дядя и взъерошил рыжую с сединой шевелюру. – Федор Кузьмич Шермер? Не знаю. Тут ведь как. Дело ведь не в тебе, а в предках, а в них уверенным быть нельзя. Ну на четыре колена я о своих предках и предках твоей мамки кое-что сказать могу. Евреев там вроде не было. Был прадед-немец. Вконец обрусевший немец, в котором уже немецкой крови едва ли была половина. Ничего от него, кроме фамилии, нашей породе не досталось. А что касается крови, у тебя пять по математике – посчитай, сколько процентов немецкой породы во мне?

– Пять или шесть, – наморщил лоб Пашка.

– А в тебе? – бросил окурок в окно дядя. – Еще меньше? Может быть, сказать твоим противникам, что ты немец?

– А лицо? – дернул себя за нос Пашка, взъерошил черные волосы. – Немцы такие бывают? Кто был мой отец? Да и чем немец лучше еврея?

– А ничем, – задумался дядя. – Так и русский ничем не лучше немца. И немцы бывают разные. И русские. И украинцы. И евреи рыжие случаются… наверное. Поговорим потом… как-нибудь. Отец… Да кто бы он ни был. Хоть киргиз. У евреев, кстати, национальность по материнской линии передается. А по материнской ты почти стопроцентный русак, только что с немецкой фамилией. Только дело-то не в том. Представь себе, что ты и в самом деле еврей. Тогда как? Что бы ты делал?

– Не знаю, – надул губы Пашка.

– А я тебе скажу, – прошептал дядя. – Ты бы гордился этим. Так же, как гордился бы, если бы был татарином. Так же, как гордился бы, если бы был цыганом. Немцем. Французом. Русским. Да кем бы ни был. Человек – человек изнутри, а не снаружи и не по родословной. Понял меня?

– Понял, – опустил голову Пашка. – Я бы и гордился. Если бы знал точно. Скажи, а если бы мой отец тоже был немцем, да с той крапинкой немецкой крови, что во мне от прапрадеда, кто б я тогда был? Немцем или русским?

– Да кем бы захотел, тем и был бы, – пожал плечами Федор. – Хотя тут ведь какое дело. Говоришь ты по-русски? По-русски. Думаешь тоже по-русски. Кормили тебя русской пищей. Жил ты в русском доме. Выходит, что ты русский. Но по происхождению из немцев.

– Или из евреев, – прошептал Пашка.

– Или из евреев, – согласился Федор. – Хотя кто его знает, что в твоем отце было намешано. Я и не видел его. Баба Нюра отписывала, что был он очень хорошим человеком. Хотя что она его видела? Половину дня? Что нам с того? Или национальность у тебя поменяется, если мы о твоем отце больше разузнаем? Подожди, откроется когда-нибудь все. Только вот с драками ты бы завязывал. Перетерпел бы с полгодика, а там бы и сами отстали.

– А ты бы перетерпел, если бы тебе в спину орали «жид в дерьме лежит»? – взвился Пашка. – Я как услышу, у меня аж в ушах звенит! Пальцы… саднит. Или надо говорить – лежит, чего уж там, но я горжусь этим?

– Тут ведь как, – поморщился Федор и сжал огромный кулак. – Я бы на твоем месте… Если шелупонь заливается, плюнул бы. А вот если кто постарше – отучил бы быстро. Просто бить надо… больно. Очень больно. Там и шелупонь прониклась бы.

– Так я и пытаюсь, – шмыгнул носом Пашка и вновь потер костяшки кулака. – Но… не могу больно. Убить боюсь. Да и жалко же… идиотов.

– Вот черт! – плюнул в сердцах Федор. – Поехали тогда в город. Пристроим тебя в какую-нибудь секцию, чтобы подучили бить, но не убивать, а то ведь затопчут тебя в этой деревне, или сам себя до греха доведешь. И все-таки попомни, парень, слова. Ежели на нашу деревню пойдет какой враг, да хоть марсиане высадятся, как в кино, что мы давеча смотрели, вот эти все мальчишки, с которыми ты дерешься, сразу твоими лучшими друзьями станут.

Пристроиться удалось в клуб дзюдо, хотя пузатый тренер морщился, обзывал мальчишку старичком. Потом пощупал кости, велел соединить руки за спиной, согнуться, подвесил на турник, посмотрел, как деревенский мальчишка уверенно вздергивает себя к перекладине больше двух десятков раз, и махнул рукой.

Вначале Павлу пришлось нелегко – ребята, которые начинали заниматься борьбой в шесть-семь лет, чувствовали себя мастерами и не упускали случая приложить новичка о маты, но постепенно дело пошло, и уже через месяц тонкокостный смешной носатый мальчишка перестал быть борцовским манекеном. К тому времени Федор продал дом, купил в городе квартиру, куда и перебрался вместе с племянником. Еще через месяц Пашка пошел в городскую школу, где его уже никто не обзывал. Да и вряд ли он обратил внимание, если бы кто-то и попытался прилепить к нему какую-нибудь обидную кличку. Теперь его занимало другое – тренер по дзюдо, который в захлестывающее страну нелегкое время все чаще отвлекался от подопечных мальчишек: подрабатывал массажистом, обучал широкоплечих бугаев каким-то приемам, возился с сынками богачей, – затеял нечто новое. Очистил пустующий под клубом подвал, нанял ремонтную бригаду и повесил у входа аляповатый плакат. «Будо, кэндо», – с замиранием сердца прочитал Павел и побежал к дяде. «Какое еще кэндо? – удивился Федор. – Мечи? В нашем городишке? Да откуда у нас мастера? Твой тренер сам будет вести? Друзей приведет? Собутыльников, что ли? Нет, надо посмотреть. Все-таки не бесплатное удовольствие».