Геннадий Прашкевич - Царь-Ужас Страница 13

Указанные обвинения сильно ударили по психике астронома.

Не чинясь, подписал Якоби-Колечкин все листы допросов, но замкнулся, стал дичиться людей, даже коллегу физика Джабраила выслушивал только при свидетелях.

– Я тебя с ним сведу, – пообещал Джабраил. – Интересный человек, прожил насыщенную событиями жизнь. Сам хочу расспросить его подробно о времени, как о физическом понятии, он хороший спец, разговорится. Бот начнутся общие работы, я тебя с ним сведу».

Но общих работ не случилось.

Вместо общих работ в конце июля началась срочная переброска заключенных.

Куда везут, этого никто не знал, но так получилось, что с поезда зэков ссадили в виду ночных огней какого-то северного города, может быть Мурманска. Под холодным ветром с моря загоняли на плашкоуты и под охраной вооруженных стрелков в полной тьме перевозили на борт черного, плохо освещенного парохода, огромного и еще более черного, чем сама ночь. Из трубы парохода летели густые искры, но сам он стоял на месте, медленно заглатывая в твиндечные трюмы партию за партией.

Семен попал в твиндек правого борта.

Рассчитан твиндек был человек на сто, не больше, а тут загнали сразу сто пятьдесят. Все равно самый светлый просторный угол под единственным не задраенным наглухо иллюминатором (расположенным так высоко, что заглянуть в него не было никакой возможности) заняли человек пятнадцать блатных. Они курили, плевались, весело переругивались. Тех, кто пытался занять место рядом с ними, гнали взашей. Скученная, забитая толпа издали жадно следила за тем, как урки, поплевывая, уминают хлеб с салом. Загнав врагов народа в твиндек, стрелки охраны исчезли с глаз, наглухо задраив металлические люки над металлическими трапами. В переполненном помещении на некоторое время наступила неопределенная настороженная тишина. Зэки приглядывались друг к другу – пытались понять, кто есть кто и что, собственно, происходит.

Семен с Джабраилом заняли нижние шконки.

Учитывая широкие плечи Семена и хмурый вид ученого горца, никто им в этом не препятствовал.

– Большой пароход, – покачал головой Семен. – Наверное, долго простоим на рейде. Такому пароходу надо много угля. Нелегкое дело, такая погрузка иногда длится неделями.

– А куда нас?..

– Ну, может, в Сибирь.

– Это как? Почему в Сибирь? – испуганно подвинулись к Семену ближние зэки. Врагам народа всегда интересно знать, где будет вестись их перевоспитание, а в Семене они сразу признали своего, но опытного человека. Именно опытного и своего, а не урку. – Как это, в Сибирь?

– Ну как? – просто объяснил Семен. – Повезу нас, братки, сперва морем до Диксона, вот вам и Север. А там хоть до Курейки, хоть до Красноярска, хоп пешком, хоть на барже. А если только до Оби дойдем, высадят обживать Нарымские земли. Нас ведь выгоднее везти в трюмах. Пароход крепкий, бимсы усиленные. Видите стальные балки под потолком, это и есть бимсы. А уж обратно загрузят пароход хлебом и пушниной. Нас выгрузят, а пароход загрузят хлебом и пушниной. Раскулачат, значит, врагов народа!

– Здесь воздуха мало, – вздохнул кто-то. – Задохнемся.

– Скорее замерзнем.

– Это почему?

– А потому… – Семен резко повернулся: – Чего тебе?

Это он так спросил маленького остролицего урку по кличке Шнырь, пробившегося сквозь толпу к шконкам Семена. Шнырь нагло ухмылялся, косил под дурачка, но внимательно присматривался. Перед Семеном он положил чистую тряпицу. Даже развернул ее, чтобы все увидели опрятный кусочек сала, луковицу и крупно порезанный, посыпанный солью хлеб.

Даже у Семена потекли слюнки. Давно такого не видывал.

– Дядя Костя послал, – уважительно сплюнул Шнырь, кося вправо и влево.

Семен оглянулся.

Несколько голых электрических лампочек, подвешенных высоко над головами, ярко освещали металлические стены твиндека и ступеньки железных лестниц упирающихся в задраенные наглухо люки.

Издалека, из-под единственного незадраенного иллюминатора кто-то дружелюбно помахал рукой.

И там же раздался мерзкий смешок.

– Слышь, Маша, – уважительно сказал Шнырь. – Ты кушай. Ты в теле должен оставаться. Ты с уважением к себе отнесись. Дядя Костя полненьких любит.

Зэки с ужасом отшатнулись от Семена.

Даже Джабраил отшатнулся.

А Семен соображал.

Значит, он так соображал: перешибить Шныря, как соплю, не трудно. Правда, Шнырь он и есть шнырь. Он мелочь, он ничто, он пустой звук, нет такого на свете. Ему поддать под зад, он с визгом покатится по рубчатому железному полу прямо до Нарыма.

Семен и поддал ему.

Увидев завывшего, покатившегося по рубчатому железному полу Шныря, толпа зэков панически отхлынула еще глубже – в переполненную людьми темную часть твиндека.

– Теперь кранты нам… – печально покачал головой ученый горец. – А я, Семен, даже не все рассказал тебе…

– Это почему кранты?

– Ну, не сейчас, так ночью зарежут…

– А мы с тобой дежурить будем по очереди.

– Нас только двое, мы не потянем, – покачал Джабраил седой головой. – А их посмотри сколько!.. И ножи у них обязательно… – И тут же зашептал: – Отвернись, не смотри в их сторону… Видишь, сердятся…

– Почему Шнырь Машей меня назвал?

– Это не он. Это дядя Костя. Он в законе, я слышал. Нравится ему имя Маша, он в бане видел тебя… – И объяснил, поморгав смутившимися глазами: – Баба на спине у тебя красивая…

– Ну и что?

Джабраил горько усмехнулся:

– А этого достаточно… Дяде Косте все равно с кем спать… Накинут сверху одеяло, в темноте не видно, ты это или египтянка… Все равно как бы с Машей… А потом зарежут тебя… Правда, – покачал головой Джабраил, – все равно первым меня зарежут…

– Почему тебя?

– Так ты же Маша…

Семен рванул на себя Джабраила.

Застиранная рубашка на ученом горце лопнула. Красными, будто отмороженными руками он испуганно прикрыл седую голову, но удара не последовало.

– Да ладно, ты не сердись, – зашептал Джабраил, поняв, что бить его не будут. – Я правду говорю. Нам теперь хана, мы дядю Костю обидели. Охрана вмешиваться не станет, им наплевать. И эти… – кивнул он на толпу испуганных зэков, – нам ничем не помогут… Но баба у тебя на спине ладная, конечно, – не выдержав, повторил он. – Сам знаешь…

Семен затравленно огляделся.

Б пронзительном свете лампочек копошилась серая, как тьма, толпа.

Добрую треть твиндека занимали урки, на остальном пространстве теснились зэки, как в муравейнике, кое-где даже по двое на одних шконках. Никто не знал, почему они здесь. Испуганные люди чесались, зевали, с шипом портили воздух, изрыгали проклятия.

Им было тесно.

А вот урки расположились свободно.

Насытившись, они свободно, как свободные люди, возлегли на свободных шконках под открытым иллюминатором. Закурчавились над ними ленивые облачка махорочного дыма. Несчастный Шнырь, жалостливо подползший к ногам дяди Кости, тихонечко подвывал, но никто не обращал на него внимания. Неизвестно, о чем там урки переговаривались. «Гудок мешаный…» – донеслось презрительное до Семена. Но, судя по всему, дядя Костя не торопился с решением.

Да и не будет он торопиться, дошло до Семена. До устья Оби, а тем более Енисея пароход будет двигаться месяца два. Чтобы заполучить Машу, причем так, чтобы Маша пришла в руки сама, добровольно, дядя Костя не пожалеет ни сала, ни времени. Посадить на нож – дело нехитрое. Это Джабраила дядя Костя действительно в любой момент может посадить на нож, а Машу не тронет. Нравится ему Маша. А Джабраила запросто посадит на нож. Это – да. В этом смысл есть. Дескать, пусть поскучает бедная Маша одна, дядя Костя не будет ее торопить. Он подождет. Он взаимную сладость любит.

Скотина, выругался Семен, вспомнив Дэдо.

И себя выругал: испугался одноногой сучки, браток, пожалел извращенца. «Это моя женщина!.. Хочу, чтобы всегда была при мне!..»

Вот и добился.

Всегда при мне…

Через нее ты Машей станешь, Семен.

Он еще раз внимательно оглядел испуганно жавшуюся к стенам толпу зэков.

Кто-то был в телогрейке, кто-то в плаще, кто-то в отрепьях былого выходного костюма, а кто-то просто в потрепанной шинели.

Почему нет? Трюмный твиндек не театр.

Жались к железным стенам сломанные железными следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки, купцы и служащие Керенского, подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей и шахтовладельцы, героические командиры Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов, философы, бывшие анархисты и бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, просто умные люди и просто тупицы, бывшие монахи и колчаковцы, кустари-одиночки, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке эмигрантов, троцкисты и прочее отвратительное отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Совсем недавно они прятались где могли, как черви, старались жить незаметной, неинтересной жизнью, шустрили на кирпичных заводах, а теперь их высыпали, как грязный песок, в трюмный твиндек неизвестного парохода.