Кто-то внутри 2 - Сергей Сергеевич Мусаниф Страница 14

защитой, которую не преодолеть никому из местных, и последней линией его обороны, до которой, как я повторюсь, никому из местных не добраться, даже если они соберут целую армию из того, что осталось, является сам император. Который, как я опять же хочу напомнить, самый могущественный человек на земле, и не только потому что он наделен абсолютной властью в Империи».

«Цинты знают?»

«Понятия не имею. Возможно, знают, возможно, нет, возможно, глядя на множащиеся по всему миру червоточины, они стали о чем-то догадываться.»

«Неужели вы не пытались им рассказать?»

«У порабощенного демона нет свободы воли», — напомнил он. «Да и вряд ли бы цинты стали нас слушать. А если бы и стали, то не поверили бы нашим словам, полагая, что мы просто хотим сохранить остатки своей цивилизации. Они не пойдут на добровольное закрытие портала, ибо видят в нем источник своего могущества, а потому им суждено бороться с симптомами, а не причиной болезни, которая станет для них летальной. И не только для них».

«Я мог бы сказать Ван Хенгу».

Он, конечно, враг, но в наличии здравомыслия ему не откажешь. Если он узнает о катастрофе, то… На самом деле, черт его знает, как он отреагирует. Но мне кажется, что они уже достаточно могущественны и могут позволить себе закрыть портал, лишившись потока новых демонов, без больших потерь для империи.

Ведь с этой стороны границы они все равно останутся самой могущественной силой, которая может диктовать свою волю остальным. По сути, единственный силой.

«Он спросит тебя, откуда ты знаешь, и если ты скажешь правду, он сразу поймет, что мы с тобой взаимодействуем на другом уровне. Скорее всего, после этого он нас уничтожит».

«И ты не готов подвергнуться такому риску, даже если на другой чаше весов спасение нескольких миров?»

«Только возможность спасения. И если он нас убьет, мы так и не узнаем, сработало это или нет. В этом сценарии слишком много „если“. Если Ван Хенг захочет нас слушать. Если Ван Хенг нам поверит. Если у Ван Хенга есть реальные возможности для того, чтобы убедить Императора закрыть портал. И, наконец, если закрытие портала еще может на что-то повлиять, и процесс не перешел в стадию необратимого».

«А я бы все-таки попробовал».

«Поэтому я и не хотел тебе говорить».

«Почему же сказал?»

«Потому что я надеюсь, что твое рациональное начало возьмет верх над твоим комплексом жертвенного героя», — сказал он: «И после того, как ты тщательнейшим образом обдумаешь все услышанное сегодня от меня, ты поймешь, что лучше прожить остаток лет тихо и относительно мирно, чем тупо позволить себя убить цинтам, которые в итоге все равно погубят нас всех».

«У меня нет комплекса героя», — сказал я. И уж тем более, комплекса жертвы.

«Да ну? А какого тогда черта ты поперся в ту атаку, после которой тебя взяли в плен? И какого черта ты поубивал тех, кто тебя пленил, вместо того, чтобы попытаться выторговать себе жизнь?»

«Они бы все равно меня убили».

«Но наверняка ты этого не знаешь».

«Знаю».

Они сделали бы это сразу, как только выяснили бы, кто я такой. Моя сила в родном мире была слишком велика, они бы не смогли меня контролировать, а значит, это делало меня слишком неудобным заключенным. А для обменного фонда можно было найти аристократов с более громкими именами и менее убийственными способностями.

«Я слышал о таком человеческом понятии, как надежда на лучшее».

«А ты не слышал о таком человеческом понятии, как долг?» — поинтересовался я.

«Слышал, но сейчас это к тебе неприменимо. Это в твоем мире у тебя был дворянский титул, государь и империя, которой ты присягал, с населением, которое ты призван был оберегать. А в этом мире ты никто, никому не присягал и ничего никому не должен. Эти люди для тебя — чужие, никто из них не сделал для тебя ничего хорошего, так чего ради стараться? Они ведь все равно умрут, какая разница, через двадцать лет от катаклизма или через пятьдесят по естественным для вашего вида причинам?»

В его словах был резон, и если бы мне была потребна причина для бездействия, я бы без труда нашел ее здесь.

Может быть, еще и найду. После того, как тщательно все обдумаю.

«Ты считаешь цинтов своими врагами, так почему бы просто не позволить им умереть?»

«Может быть, потому что вместе с ними умрут и все остальные?»

«Такова цена победы».

«Это такая себе победа, весьма сомнительная», — сказал я: «И вопрос в том, имею ли я вообще право заплатить такую цену».

«Выживание вида? Я думал, ты будешь выше этой абстракции».

«Это не такая уж абстракция», — сказал я: «Если я оказался здесь из-за истончения границ, о котором ты говоришь, это значит, что мой мир где-то рядом, и он тоже находится под угрозой. Вместе с государем и империей, которой я присягал, и с населением, которое я призван оберегать»

«Это казуистика. Ты ведь и понятия не имеешь, угрожает опасность твоему миру или нет».

«Но это не та вероятность, существованием которой можно пренебречь».

«И мы снова возвращаемся к вопросу „что делать?“. Если ты так сильно заинтересован в предотвращении катастрофы, то полагаться на откровения с Ван Хенгом нельзя, ибо риск такого шага запределен, а эффективность весьма сомнительна. Но что еще ты можешь предпринять? Не собираешься же ты в одиночку штурмовать Запретный Город?»

«Пока ты не сказал, я об этом и не думал».

«А я ведь пошутил».

«А я — нет».

По сути, для меня ничего и не изменилось.

Цинты остались моими врагами и их империю все еще нужно было сокрушить. Разве что временные рамки чуть сдвинулись, если раньше в моем распоряжении был десяток лет до истечения кабального контракта с Ван Хенгом, теперь же в запасе оставалось всего два-три года.

Не так уж много, если иметь в виду масштабы стоящих передо мной задач и полного непонимания, как эти задачи решать.

«Но ты лучше сдохнешь, пытаясь, чем отступишься, правда?» — видимо, я опять думал слишком громко. «Потому что самурай всегда выбирает путь, ведущий к смерти?»

«Мой вариант все равно мне нравится больше твоего».

«Если ты думаешь, что сможешь снова найти лазейку, то сильно вряд ли. На этот раз ты умрешь навсегда»

«Спасибо за предупреждение».

«Но ты к нему не прислушаешься».

«Я никогда и не рассчитывал жить вечно. Но славная смерть лучше жалкой жизни».

«Удивительно, как