Александр Афанасьев - Отягощенные злом, ч. 1 Страница 14

Нас было шестнадцать человек, четыре экипажа. Два вертолета Сикорский — 59, легких и скоростных, в специальной комплектации. Самые опытные экипажи, которые только были — в конце концов, это была группа, охотящаяся за генералом Абубакаром Тимуром, лучшие из лучших. И все равно — примерно к середине нашего пути до хорватского берега — я вдруг понял, что мы реально можем и не долететь.

То, что происходило в воздухе — нельзя было описать словами: немцы как будто взбесились. У них в воздухе — было едва ли не полное авиакрыло, мы начали поднимать самолеты вторыми и «потеряли воздух» — теперь его приходилось выгрызать, милю за милей. Встав в оборонительный порядок — немцы методично, раз за разом, применяли все приемы, какие раньше применялись только в врагам. Начиная от демонстративного перевода радара в режим прицеливания — отчего Наташа[21] сходила с ума, и заканчивая активным маневрированием в опасной близости, особенно опасным от того, что дело происходило ночью. Доставалось и вертолетам — в отличие от самолета вертолет вполне можно сбить сильной струей воздуха от пролетевшего в опасной близости реактивного истребителя. Произошло нечто такое, что привело обычно невозмутимых тевтонов в ярость.

Почему-то вспомнилось высказывание великого испанского писателя Бальтазара Грасиана и Моралеса. Он сказал: «Худшие враги — из бывших друзей: бьют по твоим слабостям, им одним ведомым, по наиболее уязвимому месту». Есть и еще одно высказывание, великого итальянского политика и властителя из Средневековья Козимо Медичи: «Сказано, что мы должны прощать своих врагов. Но нигде не сказано, что мы должны прощать своих бывших друзей». Все это — об одном и том же. Нет худших врагов, чем бывшие друзья, и дело не в знании их слабых мест — а в той ярости, которую они испытывают при осознании того, что они — бывшие. Эта ярость — вызванная иногда предательством, иногда интригами, иногда простым недопониманием — столь ужасающа, что под влиянием ее могут быть приняты самые ненормальные решения. После которых — пути назад уже не будет.

Только очень близкие, или в чем-то схожие люди — могут смертельно ненавидеть друг друга, остальным друг на друга просто плевать.

— Вижу берег!

— Берег, готовность!

Может, хватит, а? Как говорил один киногерой — хороший дом, ласковая жена — все что нужно, чтобы встретить старость. Я уже на несколько лет переслуживаю, я не имею права числиться в боевых подразделениях и остаюсь в боевом составе флота исключительно благодаря оговорке, что на лиц адмиральского звания — положение о предельной выслуге не распространяется. Наверное, тот, кто составлял этот «табель о рангах» не думал о адмиралах, которым нет и сорока, которые почти все звания получили досрочно, которые вместо того, как корабли водить, хорошо знают, как их топить, причем в одиночку, и которые... Да черт с ним, вопрос в том, зачем ты здесь? Боишься собственной старости? Не понимаешь, что рано или поздно уставшая сталь даст излом, и ты подставишь тех пацанов, которые идут в одной связке? Надеешься их чему-то научить? Неужели ты думаешь, что тех, кто прошел Персию, кто высаживался на крышу энергоблока штурмуемой атомной электростанции, кто ходил за линию фронта во время восстания Махди, кто охотился за самыми опасными террористами из всех, каких только знала история — неужели ты думаешь, что сможешь их чему-то научить? Мир сейчас совсем другой, и если тебя считают «победителем драконов» — так это только потому, что драконы в те времена были совсем другими. Нынешний дракон — немногим больше двадцати, оловянные от ненависти глаза, пояс шахида, который он не снимает ни днем, ни ночью, несколько намертво вбитых в подсознание фраз и условных реакций и ничего сверх этого. И вот таких — они брали даже живыми!

— Господин адмирал.

Я вернулся из мира беспощадных рассуждений — в не менее беспощадную реальность. Командир группы сидел напротив меня — в вертолете больше половины мест были свободными.

— Да, слушаю.

— Две минуты до высадки. Прикажете заряжать?

— Заряжайте.

— Зарядить оружие, минутная готовность!

Он посмотрел на меня — я хорошо знал его, а он — меня, не раз виделись и на Сицилии и в горящем Вашингтоне. Посмотрел так, что мне право же, стало неловко

— Ваше Высокопревосходительство, для нас честь идти с вами. Рассказать кому — не поверят.

Да уж

— Слушай приказ. Делай свою работу и не обращай внимания на меня, все ясно?

— Так точно!

— Не кричи так. Вертолет перекрикиваешь. Это для меня честь — идти с вами. Вы — будущее, я — уже нет. С нами Бог, господа.

— С нами Бог, за нами Россия!

Мы совершили посадку дальше от вертолетов, черных махин, едва помещающихся на дороге. С земли — я чувствовал это спинным мозгом — в нас целились десятки стволов, и не меньше — угроза была в небе. Немцы были взбешены, это чувствовалось по их радиограмме, больше похожей на ультиматум и спутавшей нам все карты.

— Дай гранату. Да не ту...

Светошумовая. В отличие от гранат британского образца наша — не цилиндр, а небольшое яблочко, наполовину белое, наполовину черное, черная часть резиновая как эспандер, чтобы не смотря определить тип гранаты. Называется Заря.

— Боевой приказ, пираты. Слушаете?

— Так точно.

— Остаетесь в вертолете, сразу за мной не лезете. Дальше — как внимание будет отвлечено на меня — по обстановке. Можете, через люк для лебедки вниз, можете еще как. На меня не смотреть. Если будет совсем кисло — я подрываю гранату, они временно ослепнут, они все будут смотреть на меня. Тут уж — не подведите.

— Один человек будет следить за вами. Снайпер.

— Отставить. Их — до сотни. Вам нужен будет каждый ствол. Остальное — мои проблемы. Господь с нами.

— Удачи.

Второй вертолет, с группой из восьми человек — ушел дальше. Мы тоже не дураки — он высадит вторую группу из восьми человек там, где это будет целесообразно, там, где они не будут под прицелом с первой минуты высадки. Восемь человек внутри периметра и восемь извне, у которых руки будут свободны, и которые могут ударить где угодно и как угодно. У них даже легкий миномет будет. Хоть пару козырей — но мы из колоды достанем.

Вышел через боковой люк. Один. Пошел вперед. В темноте — видно плохо, видно только, что вертолеты стоят, плохо освещенные и кажется, безжизненные. Что, ко всем чертям произошло здесь?

Одна красная точка... вот уже две. Снайперы. На нервы давят. И мысли разные в голове — от перебора того, что не сделал, до констатации того факта, что пожить то еще хочется.

— Стоять! Руки вверх.

Я продолжал идти. Медленно, но спокойно, как на прогулке. Девяносто девять из ста, что никто не возьмет на себя ответственность. С французами надо быть в таких случаях крайне осторожными — галльский темперамент, возможен эксцесс исполнителя[22]. Опасаться надо англичан — у них есть привычка без предупреждения наносить сильнейший удар в челюсть, и ввязываться в бой, не соизмеряя шансы на победу. Менее опасны североамериканцы, а немец — если не получит приказа, будет лежать до скончания века.

Так я и шел, пока человек из темноты не заступил мне дорогу. Ниже меня, но немного, видно плохо. Но шестое чувство подсказывает, что где-то я его уже видел.

— С кем имею честь?

— Адмирал русской службы, князь Воронцов, честь имею.

— Адриан фон Секещ, нахожусь на службе Его Величества Кайзера, честь имею.

— Вы старший здесь?

— Вообще то старший по званию, герр адмирал находится в том вертолете. И не может принять участие в нашей беседе.

— Вот как? Почему бы ему не сделать милость и не выйти к нам?

— Потому что он захвачен, сударь. В заложники.

— Вот как? — я на самом деле удивился — и кем же, позвольте поинтересоваться?

— Вами. Точнее — вашими людьми.

Я промолчал. Начиная догадываться.

— Вы не отдавали такого приказа, сударь?— проницательно спросил Секеш

— Я отвечаю за своих поступки и поступки своих людей, милорд. Имеете какие-то требования?

Теперь — пришлось помолчать в раздумье уже Секешу

— Герр адмирал — сказал он — здесь нет ничего вашего. Это не ваша земля, это не земля вашего вассала, это не ваше дело, то, что здесь происходит. Клянусь честью, если ваши люди выпустят немцев, которых они удерживают в заложниках, освободят нашу технику — мы позволим вам уйти. Вот наши требования.

— Сударь — сказал я — возможно, здесь вас больше, чем нас, но вот насчет акватории я бы не стал так утверждать, скорее наоборот. Я с уважением отнесся к вам и вашим словам, в то время как вы открытым текстом предложили мне спасаться бегством. Мы здесь, мы будем здесь, с этим ничего не поделаете ни вы, ни кто либо другой. Предлагаю — во имя дружбы наших стран, если от нее еще что-то осталось, во имя тех девяноста лет спокойствия, которые нам удалось отыграть у судьбы, допустить меня к вертолету, чтобы я мог поговорить с теми, кто там находится. И не ставить мне условий, которые я не могу выполнить, хотя бы из соображений чести.