Максим Хорсун - Солдаты далекой империи Страница 15

Ближайший к нам великан огласил ночь «китовым зовом». Затем поднял с земли валун размером с голову взрослого человека и… метнул в сородича. Второй увернулся; недолго думая, подхватил увесистый гранитный обломок и швырнул в ответ. Мы оторопели: оба конвоира вели себя так, будто решили поиграть в крупнокалиберные снежки. «Червелицые» же принялись топать и прыгать, вызывая тем самым сотрясение земли и осыпание песков.

Гаврила первый смекнул, в чем здесь дело.

— Набодались, тварюги!

«Набодаться» — это у наших моряков означало напиться допьяна.

Не успел я отдать должное справедливости этого заключения, как всем пришлось броситься врассыпную. Над нашими головами со свистом — словно артиллерийский снаряд — пронесся каменный обломок. Следом за ним вприпрыжку помчал «червелицый». От закованного в нелепый доспех тела волнами распространялся пряный жар. Один из матросов не успел убраться с пути охваченной диким куражом махины, и великан отшвырнул человека в сторону, точно букашку. Тот же «червелицый» врезался в нашу палатку, запутался в ткани, задергался, затем все-таки освободился и, пропустив очередную глыбу в дюйме над плечом, ринулся на сородича. Ни людей, ни причиненного им ущерба горе-охранник не замечал.

Палатка опала. Угодила на костер и мгновенно занялась парусина. Завозились погребенные под складками ткани Стриженов и старик Иннокентий. Мы вытянули их и поспешили укрыться за ближайшими отвалами земли. Там провели часа полтора: лежали на холодном песчаном склоне и слушали, как громыхают валуны и заходятся нечеловеческим криком «червелицые». Мы были словно дети непутевых родителей, для которых каждый вечер проходит под звуки пьяных скандалов и мордобоя. Разве что не хныкали и не глотали слезы.

Потом все стихло.

Когда мы вернулись на площадку, наши стражи как ни в чем не бывало восседали на циновках в обычных расслабленных позах. Свечение их лицевых отростков сошло на нет. Тлели, остывая, угли нашего костра, дымилось то, что осталось от палатки. Под валом стонал, расставаясь с жизнью, матрос. Ему крепко досталось от «червелицего».

Я поспешил на помощь. Схватил за запястье: безвольная рука была ледяной, а пульс — нитевидным. Осторожно приложил к груди голову и услышал, как булькает кровь в легких, пробитых осколками ребер. Я разорвал на раненом воротник, чтоб хоть как-то облегчить ему дыхание. Затем при помощи моряков повернул обмякшее тело на бок. Обреченный тут же излил на землю кровавый поток. Кривя белые губы, он из последних сил пытался нам что-то сказать. Я смог разобрать лишь отдельные слова: «…деревня… жена… сыновья… благословение…» Взгляд матроса остановился, прерывистое дыхание иссякло. Все перекрестились, Гаврила закрыл покойнику глаза. Что ж, понять последнюю просьбу было немудрено, вот только удастся ли ее выполнить? Хоть кому-нибудь из нас? Я бы, например, ничего такого обещать не стал…

— Вы знаете, как его имя? — спросил я моряков.

— Конечно, господин доктор, — вразнобой принялись отвечать матросы, — это Увар Озеров… кочегар… отличный мужик был…

Договорились похоронить Озерова на рассвете. Но стоило мне отвернуться, как возле не успевшего остыть тела началась какая-то суета и возня.

— Я т-того… с-сапоги… — пролепетал, заикаясь, седоусый фельдфебель. К груди он прижимал, будто младенца, левую ногу покойника. — М-можно?

Я поглядел на обмотанные грязными полосками ткани фельдфебельские ступни. Кивком позволил снять с мертвого обувь. Если кочегар действительно был хорошим мужиком, он бы понял… В ту же секунду незнакомый молодец из «троглодитов» принялся стягивать с Озерова испачканную кровью форменку, а его бородатый приятель потащил за штанины крепких матросских брюк.

Чтобы не видеть этого отвратительного зрелища, мне пришлось перейти на другую сторону площадки. В мыслях я, конечно, оправдывал действия голодранцев, однако на душе моей скреблась сразу дюжина бродячих кошек.

Большинству из нас этой ночью пришлось спать под открытым небом, завидуя тем, кому нашлось место в землянке.

10

Я был бы рад сказать, что заботы превратились в рутину, что работать оказалось хоть и тяжело, но в целом участь наша ничем не отличалась от судьбы обыкновенных каторжников, корпящих день и ночь в глубине сибирских руд. Я был бы рад сказать, что желудки наши постепенно привыкли к отвратительной пище, добываемой не менее отвратительным способом. Я был бы просто счастлив заявить, что мы хоть и потеряли лишние фунты веса, зато стали поджарыми и крепкими, словно стая волков. Что со временем зловоние «шуб» перестало ввергать нас в дрожь, что мы больше не теряем головы от ужаса и от отчаяния, что мы сплотились в команду единомышленников, что по вечерам у костра строим планы побега…

Но все это было бы ложью. Неумной, бессовестной ложью. Ибо каждые сутки являлись для нас суровым испытанием. Испытанием на твердость характера, на силу воли, на прочность сухожилий, в конце концов. Каждый день нам приходилось сталкиваться с происшествиями трагическими и бесчеловечными. Каждый божий день мы боролись за свои жизни, за сохранность рассудков. А последнее оказалось самой сложной задачей…

Мы шатались от голода, мы слабели, нас постоянно мучила тошнота. Мы еле-еле поднимали лопаты и уже едва были способны взбираться на вал. Я стал по-новому смотреть на Карпа Дудкина и его чумазую шайку. Как эти люди умудрились выжить, имея тот же минимум, которым мы располагаем сейчас? Или они изначально принадлежали к иной человеческой породе: более хищной, жестокой, живучей?

Что, черт возьми, нам делать?!

Мы погибали каждый день, каждый час и каждую минуту. Постепенно с нас слетало все человеческое, словно шелуха. Наши души, наши помыслы теряли рельефность. Неуклонно мы превращались в дождевых червей, что роют землю, жрут и извергают из себя съеденное…

Я не знаю, учтен ли в аду тот круг, на который забросило всех нас. Или он находится за пределами инфернальных категорий?

…На следующий день после того, как мы похоронили кочегара Озерова, сошел с ума матрос-сигнальщик Иван Собачка. В разгар работы он отшвырнул лопату и принялся отплясывать трепака. Мы пытались поймать несчастного, но Собачка оказался больно прытким. Он убегал от нас по гребню вала, поднимая за собой столбы пыли. Когда же расстояние между нами достигало безопасных пятидесяти-шестидесяти шагов, сигнальщик вновь принимался плясать. Мы же, боясь приблизиться и вспугнуть, подзывали его, словно ручное животное, суля всевозможные блага: вкусную еду и даже водку и женщин…

Наплясавшись от души, Иван Собачка спрыгнул с вала на камни и вдребезги расшиб голову.

В тот же день я едва не подрался с Гаврилой. К счастью, морячки успели подхватить меня под белы рученьки и отвести в сторонку — перевести дух, за что им — сердечное спасибо. Иначе без мордобоя бы не обошлось.

А история вышла — глупее некуда. Трое матросов, работая лопатами, принялись между делом обсуждать, какими блюдами лучше столоваться в Великий пост, а какими — в Рождественский. И чем богоугодней разговляться. Воспаленный рассудок принуждал матросов обрамлять реплики все более вычурными кулинарными подробностями. Когда речь зашла об аромате свежего паштета из рябчиков и о цветовых оттенках сала в домашней буженинке, Гаврила не вытерпел. Он один раз прикрикнул на матросов. Второй раз приказал закрыть рты… А после — просто саданул ближайшего из злополучной троицы лопатой.

Матроса похоронили по соседству с сигнальщиком Собачкой и кочегаром Озеровым в тот же день.

Гаврила матюгался и скрипел зубами. Он с ожесточением рыл ржавый грунт и швырял землю, неразумно тратя силы. Его глаза сверкали полоумным блеском. Моряки старались держаться от него подальше, словно от чумного. Боцман в конце концов осыпал нас проклятиями и ушел на границу с пустошью. Взобрался на холм и просидел на вершине отшельником до ночи, переводя папиросу за папиросой.

Я не мог оправдать поступок боцмана. Даже простить по-христиански столь убийственное проявление гнева было для меня сложной задачей. Тем не менее, когда отгорел закат, я попросил Гаврилу вернуться в лагерь. Боцман молча подчинился. Мне показалось, что в его цыганских глазах блестели слезы.

Один страшный день сменялся другим, более мрачным и жестоким.

Утром «шубы» прибыли на летающей машине, чтобы проинспектировать наши работы. Мы вновь выстроились шатким, словно стариковские зубы, фронтом. «Червелицые» выволокли из летуна лохани с водой и человечиной; по гребню вала пробежался, частя тонкими щупальцами, цилиндр. Все это превратилось в такой же ритуал, как и утреннее поднятие флага на корабле.

Неожиданно моряков и «троглодитов» растолкал Стриженов. Он прошел сквозь строй и устремился вперед, будто желал приветствовать «хозяев» лично.