Цитадель один - Алексей Гулин Страница 15

Кроме истории, я изучал мировую литературу, историю религии и философии, историю искусств, короче, все что и предполагал Безымянный — гуманитарные науки. Каждым предметом я занимался с разными группами.

Занимались мы по шесть часов день, четыре часа до обеда и два — после, шесть дней в неделю. Свободного времени оставалось уйма, благо дорога до аудитории, столовой и прочих мест занимала считанные минуты, и то, если у лифтов была очередь. Я много плавал, начал качаться на силовых тренажерах, бегал на беговой дорожке. Врачи, как и предсказывал Сева, нашли у меня начинающийся гастрит и нестабильное артериальное давление, так что питался я по специальной диете: поменьше мучного, ничего острого и резкого, отказ от чая и кофе. Но и с такими ограничениями еда была просто превосходна. Если бы не Спортивная Секция, меня бы разнесло поперек себя шире. Благодаря пресловутому коктейлю все запоминалось, действительно, легче. После занятий, не смотря на мою нелюбовь именно к гуманитарным наукам, голова была свежей, так что и с этой стороны было все в полном порядке.

От общения с другими учащимися я избавился как-то сам собой. Еще в первые дни своего пребывания в Цитадели, я все-таки нашел способ дистанцирования от других. Достаточно было притвориться фанатиком компьютерных стратегий, той же «Цивилизации», чтобы иметь полное право по вечерам уединяться у себя в комнате. К счастью, это мне не понадобилось: мы были слишком разными, и никакой дружбы между нами и быть не могло. Меня особо не расспрашивали о моем прошлом, я не особо хвастался своими подвигами, но, тем не менее, о том, кто я такой, знали все, и не обращали на это внимание. Я больше общался со своими ровесниками, уже имеющими класс, и работающими в Цитадели. Сева все-таки пришел к выводу, что бояться меня не следует, обходить меня стороной не надо, и иногда заходил послушать мои рассказы о наших операциях. В свободное время я читал учебники: меня заинтересовал метод преподавания истории, и начал изучать ее с начала, с неолита.

С Безымянным я встречался по два раза в неделю, но он оставался для меня загадкой. Один случай помог мне понять его чуть-чуть лучше, но этого было недостаточно.

Как-то в Магазине я поинтересовался новинками музыки. Оказалось, вышел новый диск «Одиночества в толпе». Не то что бы я был поклонником «эмо», но эта группа мне нравилось, в отличие от Безымянного, который обзывал этот стиль не иначе, как «сопле-панк». Он сам предпочитал Вагнера и Бетховена, а ко вкусам тех, кто классику не любил, относился с иронией.

Первая и вторая композиции были обычными: мелодичные куплеты сменялись рваными ритмами припевов, текст, как всегда, полностью оправдывал название группы. Но когда дело дошло до третьей песни, я разинул рот. Первой мыслью было оглянуться, нет ли кого рядом, второй — опасение, не посадят ли их за такие пассажи. Я выключил плеер, выхватил телефон и вызвал Безымянного. Он оказался на месте, и разрешил мне прийти к нему. Я кинулся бегом.

— Вот уже не думал, что что-то в Цитадели может так взволновать человека! — сказал он мне вместо приветствия. В руке у него был неизменный бокал с соком. Я, честно говоря, не представлял его в своей комнате и без бокала.

Я протянул ему плеер.

— Послушайте!

— После прослушивания музыкальных шедевров? Что у тебя попсень или сопле-панк?

— Послушайте!

Безымянный пожал плечами, поставил бокал на стол, надел наушники и нажал кнопку. Через две минуты он выключил плеер, аккуратно снял наушники и покрутил головой.

— Вот уж от кого не ожидал, так не ожидал! Особенно хорошо начало второго куплета: «В цепях тирании чужих», тебе не кажется?

— В припеве лучше сказано: «В добровольное рабство мы не пойдем».

— Да, растут, растут ребята, прямо на глазах.

— Их же посадят, если уже не посадили! — взвыл я.

— Да с чего ты взял? У Питера куратор не глупей меня, а если СП решит проявить инициативу — у мальчишек появятся новые сюжеты для песен. Можешь успокоиться и ждать следующего альбома, если нормальную музыку не слушаешь.

Заметив мою растерянность, он улыбнулся:

— А, теперь, ты сам объяснишь мне, почему на телевидении и в газетах мы установили жесткую политическую цензуру, а петь и читать стихи можно, что в голову взбредет. Заодно я погляжу, научился ты чему-нибудь, или нет, — он откинулся на спинку дивана и демонстративно приложился к бокалу.

Экзамен, так экзамен. В любом случае, общение с Безымянным всегда было похоже на экзамен. Думал я недолго, не больше полминуты.

— Ну… Телевидение слишком просто, слишком легко… Оно не предлагает альтернатив, не предполагает самостоятельного мышления. Оно дает все готовым. То же самое и с газетами, только они действуют попроще.

— Замечательно! — воскликнул Безымянный. Свой бокал он опять поставил на стол. — Телевидение дает все уже разжеванным — только глотай. Это — для тех, не может думать сам, для покорного и беспомощного большинства. Пусть рок-музыканты поют об изменении жизни, пусть писатели пишут о свободе. Те немногие, кто берут на себя труд думать самостоятельно, смогут взять из официальной пропаганды и творчества бунтарей все необходимое, чтобы сделать свои выводы. Не надо думать, что они все кинутся в ваше Сопротивление. Скорее они придут к нам.

— Вы действительно в это верите? — я не удержался от сарказма.

— Я ничего не принимаю на веру. — серьезно ответил он. — Таких случаев уже немало. И если бы творчества инакомыслящих не было, нам бы пришлось этим заняться самим.

— Чтобы люди могли «выпустить пар»?

— Глупости! Чтобы думать самому, нужно видеть два полюса одновременно. Один полюс мы создали сами, другой складывается независимо от нас. Истина всегда лежит посередине, и те, кто находят ее, идут к нам.

— Но найти эту истину не так уж и просто.

Он поставил на стол бокал и наклонился ко мне.

— А кто говорит, что путь к истине легок? Если ты не хочешь самостоятельно искать правду, давай, жуй телевизионную жвачку. Пути для поиска открыты — все зависит только от тебя.

— Не все могут пользоваться интернетом.

— Человек разумен по-настоящему только тогда, когда он способен к обучению. Не можешь научиться — значит твой интеллект недостаточен.

Его категоричность раздражала, но это было хоть