Евгений Шепельский - Фаранг Страница 15

— Кто здесь теперь главный? Позови. Быстро, я сказал! Arbaiten!

Приказной тон подействовал. Яджа справа встал — оказалось, что он выше меня на голову и, конечно, массивней в плечах — и, тяжело переваливаясь, болтая невероятно длинными руками, отправился на поиски. Я невольно посторонился. Мой затылок не доставал даже подбородка горного великана. Пахло от него странно… не скверно, странно. Как от медвежьей шкуры. Черт, откуда мне знать, как пахнет медвежья шкура? Воспоминания Джорека…

Яджа скрылся в другом зале. Я терпеливо ждал, пытаясь понять по ощущениям Лиса, каково ему в корчме. Кажется, раньше тут было все по-другому. И музыка звучала, и песни, и даже полуголые официантки — или, как их тут называют, разносчицы, и те шастали.

В зале появился низенький, но плотный, как бык, человек в черной блузе и белом фартуке корчмаря.

— Джорек, родной!

Он приблизился семенящим шагом, склонив голову. Я увидел обширную лысину за оборкой коротких рыжеватых волос.

Родной? Хм. Родственник, что ли?

— Заждались, заждались! Пойдем же в отдельный кабинет, ты поешь и выпьешь. Ты малость осунулся и, видно, оголодал!

Быстрый взгляд ощупал меня с ног до головы. Я уставился на человека, стараясь сохранять спокойствие. Корчмарю было лет пятьдесят — одутловатый, веснушчатый, с мясистым лицом, вид продувной бестии, эдакого еханного бабая. Джорек его знал… наверное. Вот только воспоминания молчали.

— Что, не узнаешь, Джорек? Это я, Йорик Остранд!

— Остранд? Давно было дело…

— Давно? Хо-хо, да ты шутник, Джорек! Давно! Ну, я бы так не сказал! Мы не виделись года два… А за этим местом я смотрю уже месяц, Азартота здесь нет, он отправился в лучший из миров, слава Спящему, слава Спящему! Пойдем, пойдем! Я предложу тебе прекрасные яства из рук моей супруги! Сегодня я узнал, что ты прибудешь, от наших общих друзей!

Кусочек паззла…

Общие друзья? Погоди, поем, затем возьму тебя за грудки и все узнаю! И только попробуй не рассказать!

Корчмарь увлек меня в другой зал, пустой, затем провел в кабинет (ничего особенного — лавки, столы, голые деревянные стены) и лично зажег на стенах две масляные лампы… нет, не масляные. Это были вечные лампы, Прежние постарались.

Джорек знал.

— Сейчас все принесу! Пока — какое вино будешь пить?

— Пива.

Он удивился, но быстро кивнул:

— Как скажешь! Лучшее пиво — моему другу!

Другу? Вот как? Хм…

— Только Obolon не неси, это гнилое пойло ненавижу.

— Ась?

— Выпью все что принесешь, старый друг!

— А-а-а, этоть хорошо, этоть правильно! А что с твоим мечом? Сломан? Ай-ай-ай, какая незадача. Я скажу местным кузнецам, чтобы починили, пока ты будешь у меня… отдыхать.

Получив пиво, я жадно накинулся на него. Излишне горькое оно было, как на мой вкус, слишком, хм, пряное. Затем принесли блюдо с жареным мясом, краюху хлеба и какие-то тушеные овощи в горшочке. Я ел быстро, орудуя трезубой вилкой, как шпагой, глотал, едва успев прожевать. Соображалка отключилась полностью. Я заправлялся топливом.

Йорик лично принес еще жбан пива:

— Пей, пей, мой старый друг! О делах — после!

Я не почувствовал в его голосе странных интонаций.

Блюдо опустело в пять минут. Овощи, серый грубый хлеб — все поглотила ненасытная утроба Джорека. Я схватился за жбан с пивом, поднес к губам. Горьковато… Возможно, тут все пиво такое?

Йорик устроился напротив меня, суетливо утер со лба бисерины пота.

— Скоро поговорим о делах, мой старый друг… Скоро…

В моей голове начали стучать молоточками маленькие гномы, громко и настойчиво просясь на выход. Тело сковывала усталость, теплая и приятная, как после ванной.

— Азартот не оставлял для меня послания?

Йорик потер пухлые ручки.

— Сейчас-сейчас… Ась? Не-ет, он умер. Теперь тут я, моя жена и мои правила. Ни о каких посланиях мне неизвестно.

Куда-то девалась напускная любезность, голос стал жестяным, грубым.

— Азартот должен был…

Внезапное озарение подбросило меня на лавке, я отпихнул ее и ринулся на корчмаря, пытаясь обогнуть стол, но покачнулся, замер, шатаясь. Йорик угрем скользнул в двери, что-то крича. Проем заслонила тень яджа.

— Kozel krivonogiy!

Я бросился на великана, боднул головой в солнечное сплетение и сбил на скрипучие доски пола. Второй яджа неслышно надвинулся сбоку, облапил и сдавил мои плечи и грудь. Я откинул голову, врезал великану темечком по подбородку. Ушиб голову, но своей цели достиг — яджа рефлекторно разжал руки. Мощным ударом я-Джорек обрушил его на пол.

— Ичих… а-а-а…

Я свалился рядом, не закончив боевого клича — два жбана пива с каким-то снотворным отваром наконец подействовали.

13

— О-о-остроу-хи-и-и-ий! О-о-остроу-хи-и-и-ий! У Иммо и Тинни родился остроухий ребенок!

Вопли старой повитухи эхом отдаются в моих… острых ушах. Повитуха резво ковыляет по главной улице деревни, прижав к груди крохотный сверток. В свертке — я. Остроухий. Верчу головой. Вижу дома. Раннее утро. Дымки из труб устремляются в осеннее свинцовое небо.

Повитуха ковыляет от дома к дому. Стучит в стекла. Орет. Родился остроухий. Я.

Я верчу головой. Слышу, как собирается за повитухой толпа. Мне страшно, но я не плачу. Смотрю внимательно. На горизонте вижу скалу, похожую на человеческий череп. Над скалой в просвет туч виднеется бледное солнце.

Повитуха подходит к богатому дому — очевидно, здесь живет староста, забирается на крыльцо, поворачивается и высоко поднимает сверток в воздух. Толпа без меры возбужденных селян взирает на меня с ужасом.

— Семь лет несчастий для деревни! Семь лет! — вдруг вскрикивает кто-то. И сразу же сотни глоток подхватывают его истерический клич:

— Семь лет несчастий! Родился остроухий! Семь лет неудач, болезней и голода!

На крыльцо выходит староста — похожий на гнома сморщенный человек. Долго смотрит на меня. Трогает заскорузлыми пальцами мои крохотные розовые, остроконечные ушки.

Испускает тяжелый вздох. Поворачивается к толпе. Вздыхает снова. И громко:

— Убейте ребенка! Убейте мать! Убейте отца! Дом сожгите!

Вдруг — конский топот. Далекий. Затем близкий. Толпу раздвигает группа всадников. Не могу их разглядеть… меня держат вполоборота. Алые плащи…

— Отдай ребенка.

Голос скрипит, как свежий снег под сапогами.

Меня передают в другие руки. И — надо же такому случиться! — в момент передачи роняют…

Кто-то хлопал меня по щекам, настойчиво и властно.

— Ну, ну, Лис, просыпайся.

Я замычал, потом рыкнул: кто смеет бить Джорека, великого героя? Сейчас как встану, как врежу!

— Давай, давай, Джорек, кончай спать! Ура, траля-ля, на небо выползла заря! Пора подниматься, за работу приниматься!

Удары по моему лицу стали сильней, яростней, меня колотили с наслаждением.

— Ну, хватит дурочку валять! Мне известно, что твое тело справляется с любым ядом! — Он мерзко и двусмысленно хихикнул.

В моих глазах понемногу прояснялось. Я увидел красную мозолистую ладонь, летящую к моему лицу, и, на рефлексах Джорека, попытался ухватить ее зубами.

Йорик рассмеялся.

— Узнаю Лиса!

Я попытался сфокусировать взгляд на Йорике. Со зрением были какие-то нелады, но пленка перед глазами быстро рассасывалась. Крохотные гномы в моей голове колотили молоточками по вискам и затылку, но уже лениво, видимо, им хотелось спать.

— Ох-х…

— Во-от, очухался, радость ты моя семипядная! А и всего было в пиве, что дурман-трава. — Он снова мерзко захихикал. — Побольше, конечно, чем для обычного человека… — Он пошевелил в воздухе толстыми пальцами. — Чем для пяти человек. Но и ты у нас парниша не простой, ага?

Намекаешь, что я не совсем человек? Я это знаю, спасибо. Исходя из нынешнего сна — я уникум, вроде полукровки, реликта или мутанта.

— Крэнк… Что-то не заладилось у нас, Йорик…

Корчмарь бросил на меня выразительный взгляд:

— Ды ты, Лис, догадлив. Ну, очухался, болезный? Два часа тебя не могли добудиться, хилый ты стал. Стареешь!

Не хилый, Йорик. Внутри Лиса — другой человек. А сам Джорек изможден переходом. Все очень просто, если понимать, что регенерация Джорека напрямую зависит от его физиологии, от водно-солевого обмена и потребленных калорий. Поел-попил — восстановился. Но только постепенно, ведь пищу еще нужно обратить в энергию, а это происходит не так уж и быстро.

Я сидел перед небольшим круглым столом в главной зале. Руки заведены за спину и надежно примотаны к спинке стула. Зал едва освещен — одна вечная лампа на стене, вторая — на столе, заполненном какими-то бумагами. Светильник был пузатый и матовый, внутри спокойно тлело маленькое желтоватое солнце.