Роман Злотников - Леннар. Чужой монастырь Страница 16

— Ну полноте, — возразил Элькан, — как говорят на одной прекрасной планете, хорошего человека должно быть много, а значит, и много имен иметь не возбраняется. Зови меня, как тебе удобнее. В свою очередь могу обещать тебе то же. Если, конечно, тебе не нравится прежнее твое имя — храмовое, омм-Валиир, брат Валиир.

— Что тебе от меня нужно?

— Помощь, — коротко ответил Элькан. — Потом я уйду так же тихо, как и пришел… Ты, как жрец-Цензор, имел доступ к архивным хранилищам Храма. Не исключаю, что у тебя и сейчас есть часть храмовых архивов. Не так уж и много места занимают иные ценные и порой очень древние вещи, в том числе книги, артефакты, храмовое имущество, предназначенное для отправления ритуалов. Кое-что из мной перечисленного может храниться ну вот, скажем, в этом замечательном сундуке, на который ты переселяешься с кровати во время бессонницы.

— Значит, тебе нужен…

— План подземелий Горна, — закончил Элькан. — Он нужен мне и моим спутникам.

— И ты думаешь, что этот план у меня есть?

— Я не исключаю этого.

— А не допускаешь ли ты, бывший брат Караал, что точно такие же сведения о подземельях Горна, равно как о тайных сооружениях в любых землях нашего мира и даже о ходах сообщения МЕЖДУ ними, могут храниться и у сардонаров?

В то время как профессор Крейцер на незнакомом языке беседовал с хозяином дома, четверо землян — капитан Епанчин, Хансен, Камара и Абу-Керим — вели свой разговор.

— С самого начала… с самого что ни на есть начала этот чертов проект не заладился, — нервно начала Элен Камара. — В самом деле, довериться русским в ряде фундаментальных, принципиальных вопросов! Допустить, чтобы безопасность работ глобального масштаба была вверена едва ли не КГБ!

— Мадемуазель Камара! Согласитесь, по меньшей мере нелепо, стоя здесь, в сотнях тысяч километров от Земли, видеть во всем руку Москвы и привычно возлагать вину за все мыслимые просчеты на российские спецслужбы, — спокойно произнес капитан Епанчин. — Никакие аналитические выкладки не могли верно предугадать, просчитать то, что нас ожидало тут, в Корабле. Кто мог указать итоги этого первого контакта, последствия, особенности? Между прочим, в расчетные массивы данных закладывалось и такое милое предположение, что нас уничтожат, не дав проникнуть вот сюда, внутрь. А мы проникли!.. Дошли. Увидели. Не могу, конечно, сказать, что увиденное мне нравится…

— У меня так и вовсе перед глазами бойня в транспортном шлюзе и этот проклятый туман, который спускался со свода, со стен, — тихо сказал Хансен.

— А мне нравится вот это жилище, — решительно заявил Абу-Керим. — Подобрано со вкусом… Лежаки вот эти… Merde! Напоминает мое лежбище в парижском предместье. Я там провел несколько лет, когда совсем уж было потерял интерес к жизни. А что жалуетесь вы? Ведь жизнь на Земле скучна. Пресное блюдо… А тут такой острый, пикантный соус! И вы еще недовольны, господа?

— Вот что, — вмешался Епанчин, — скажу я, как капитан экипажа базовой станции. Ты, Керим, давай не будешь про скучную жизнь, в России у нас сам знаешь… Теперь вот что. Главное. Этот полет с самого начала мыслился как АВАНТЮРА. И все мы проходили подготовку сообразно этой характеристике проекта. Я не оправдываю Абу-Керима, захват его людьми Координационного центра в Москве, и свое он получит не сейчас, так после! Но!.. Присутствие трех террористов на борту наших кораблей ничего не изменило. С самого начала мы существуем не в нашей системе координат, живем не в своей среде, играем не на наших условиях. Нечего соваться в чужой монастырь со своим уставом… Нам остается просто выжить, — добавил он последние две фразы по-русски и умолк, не намереваясь их переводить.

Тут к ним присоединился и Элькан. Он что-то быстро пробормотал в ответ на слова Епанчина касательно того, что им «остается просто выжить». Видимо, ему удалось договорить со своим бывшим собратом по Храму (тому, в Нижних землях). Он присел на сундук, обшитый металлом, и весело пробарабанил по нему длинную дробь полусогнутыми пальцами.

— Сойди, — сухо сказал ему тощий хозяин и, смахнув с крышки все, лязгнул замком и открыл сундук.

Поверх открывшихся пыльных книг лежал охранный знак Благолепия — выдавленное на металле изображение распяленной человеческой пятерни. Элькан удовлетворенно качнул головой и кивнул, указывая на частный архив:

— Я думаю, здесь у тебя найдутся координаты всех площадей Гнева в этом мире.

— Посмотрим, — проворчал бывший брат Валиир, наполовину погружая свое длинное, согбенное тело в пыльные внутренности старого сундука.

Глава третья. ВЕСЕЛАЯ КАЗНЬ, ВЕРСИЯ 2.0

В Верхних и Нижних землях, еще недавно всецело находящихся под властью Храма (за малым исключением), очень любят казни.

Казнь — яркое и запоминающееся действо. С шумом, с помпой, с большими толками в народе. Казни ждали как праздника, а в некоторых наречиях Верхних и Нижних земель понятия «казнь» и «праздник» даже обозначались одним и тем же словом. Казни давали пищу для обсуждений. Казни были самым желанным зрелищем для народа, лишенного почти всех жизненных благ. Влача существование серое и убогое, не видя удовольствия в жизни, эти милые люди находили удовольствие в смерти. Пусть в чужой, зато какой красивой, какой эффектной! Опять же пища не только для перетолков, но и для желудков… Но об этом пока не надо…

Еще в древности, в первые века Первосвященства, Храм наложил полный и категорический запрет на светское искусство, научные, в особенности медицинские, исследования и на словесное творчество. Те немногие из рожденных в Корабле, кто ощущал в себе неизбывный творческий зуд, страстную и ничем не унимаемую тягу к созданию нового или же углублению, совершенствованию уже известного, по этому закону приходили под руку Храма. После определенных испытаний либо становились посвященными и сопричастными ордену Ревнителей и занимались любимым делом в рамках дозволенного уже под эгидой Храма, либо подпадали под действие сурового запрета. За несколько абзацев самобытного текста — кара. За искусное врачевание хвори, доселе не поддававшейся излечению и выкашивавшей население, — пытка или казнь. За изящную статуэтку в честь одного из богов, вырезанную из дерева или из камня, — кара, суровая кара. За искусно выкованный меч, украшенный великолепно отделанной рукоятью с резьбой и именным тиснением, — застенок и пытка.

И только при подготовке к казни ремесленники и мастера могли пустить в ход все свои таланты и умения, и даже находились такие наивные и страстные, что проявляли себя в полную силу. Храм великодушно принимал шедевр и прощал того, кто его изготовил: все-таки закон есть закон. В землях, где были запрещены театр, скульптура, светская музыка, живопись, наложены запреты на эксперименты в архитектуре и большинстве ремесел, где сознательно душилось развитие медицины, только подготовка к Большому гликко, красочному аутодафе, позволяла людям творческим и знающим показать себя. В летописях Храма уцелели многословные описания эшафотов древних правителей, желающих перещеголять друг друга в том, кто же эффектнее, сценичнее, торжественнее, завлекательнее умертвит своих подданных. Остались великолепные оды природе, баллады прекрасным женщинам и гимны богам, приуроченные к эффектным обезглавливаниям, ловким расчленениям, милосердным повешениям и иным методам отнятия жизни по мере фантазии отправителей этих жутких действ. Казни проводились на центральных площадях стольных городов, и все места для публичных казней носили одно и то же название, пусть на разных наречиях: площадь Гнева. До дня казни площади могли носить любое другое и сколь угодно древнее название. Но в день торжества это название менялось на ритуальное. Собственно, так называемое Большое гликко Аньяна Красноглазого и родилось из неуемного желания обставить последнюю жизненную коллизию наилучшим образом… Что ж… похвально, весьма похвально.

Эту церемонию торжественного умерщвления приурочили к официальному введению во власть двоих соправителей сардонаров — Акила и Грендама. Когда последний из них произносил свою пламенную речь, приведенную выше, часть торжественной церемонии уже была показана благодарным зрителям. Так, несколько музыкантов представили на суд досужих городских зевак великолепный гимн со словами: «Освобождение, как легка ноша твоя, что ломает мне шею и плечи…» Варварская музыка, грохот, лязг и вой, производимые десятком инструментов из запасов Храма, летела над площадью вперемешку с неистовым словесным речитативом. Глотки у певцов были будь здоров…

Наполнившие площадь и подступы к ней толпы народа были в полнейшем восторге.

Девушки-жрицы на ребрах пирамиды вращали бедрами в прихотливом ритуальном танце. Несколько гареггинов во главе с новым любимцем Акила гареггином Ноэлем непрерывно парили над лобным местом на высоте двадцати — тридцати анниев, реяли по ветру длинные стяги, размалеванные в цвета сардонаров и украшенные довольно похоже выписанными ликами Акила и Грендама. (Живописец, в свободное от казней время пробавлявшийся окраской стен в серый и черный цвета, уж расстарался.) Нескольких осужденных, выведя на самое навершие пирамиды, напоили из резного ковшика прохладным питьем, зачем-то придавшим им сил. Питье тоже было частью ритуала, как несложно догадаться, потому что варили его по старинным рецептам бывшие повара Храма, ныне перешедшие на службу к сардонарам. Питье было великолепным, одним из его компонентов была желчь червя гарегга. И — вопреки затерянному в далеких и неизвестных здесь мирах изречению «Рожденный ползать летать не может» — именно эта желчь червя, часть того, кто ползает, вызывала у осужденных желание взлететь. После напитка все было легко, все было забавно, и даже то, что привязали осужденных к особым образом обтесанным бревнам и сбросили вниз по ступеням пирамиды, не вызывало вопросов… А смотрелось со стороны очень эффектно! Увлекались даже те, кто был осужден… Приветствовали катящихся к подножию пирамиды восторженными криками. Те отвечали снизу, еще не чувствуя и не осознавая, что в теле не осталось практически ни одной целой косточки. Только несколько счастливцев не прокатились до последней ступени пирамиды живыми — размозжили череп. Конечно, это была недоработка, но осужденных на смерть было достаточно, для того чтобы не почувствовать досадную недостачу…