Олег Верещагин - Будьте бдительны! Сборник рассказов Страница 17

— Как они нас… ой как они нас… господи боже, как они нас… ведь ничего не осталось… ой как они нас…

Больше всего Юрке хотелось, чтобы лейтенант заткнулся. Но, слушая его бесконечный горячечный бред, парень вдруг поймал себя на мысли, что ему тоже хочется простонать: «Ой как они нас…»

День светлый был, как назло. Поле с высоким травостоем. И они в этом поле… «Апачи» по головам ходили. (Вот когда впору было молиться, да где там — изо всего целиком только «мама!» и вспоминалось. Укрыться негде, негде спрятаться. Падаешь в хлеб, а он от винтов расступается, волнами ложится, открывает… Колосья к земле гнутся, словно им тоже страшно. Кричишь — себя не слышно. (Воют винты, да НУРСы шипят. День был в том поле, а для них — всё равно что ночь…

Батяня мечется по полю, того ботинком, другого… Юрке тоже досталось — в бок прямо, с размаху. Орёт Батяня: «Встать! Огонь!» А какой огонь, из чего — в отряде не то что «стрелы» нет, завалящих гранатомётов не осталось, все полегли на госдороге, когда колонну раскромсали… Из автомата в вертолёт стрелять? Земля сыплется в лицо, за ворот, слышно, как снаряды хлюпают, не свистят, хлюпают именно, землю фонтанами подбрасывают… Потом словно дождём брызнуло сверху. Развернулся — а на нём чья-то нога лежит, по самое бедро оторванная, и кость блестит розовым, а в колене нога — дёрг, дёрг…

Многие стреляют всё-таки, на спину перевернулись или с колена палят… А вертушки ходят кругами, ныряют — нырнут, и ошмётки то от одного, то от другого… Юрка выл, лежал и выл, от трусости своей, от страха, который встать не даёт, от жалости — тех, с кем он уже вот две недели сухари делил, в клочья разносит прямо на глазах, а как помочь?.. Батяня как бешеный стал, глаза белые, на губах — пена… Кричит, поднимает — страшно, сейчас стрелять начнёт. Кричит, а вставать еще страшнее…

Попали в него. Осколками НУРСа попали, лежит он, бедро зажал, грудь справа зажал, а между пальцев — струйки, и пальцы — как лакированные, красиво почти… Вот тут Юрку подняло. Не думал он ни о каком героизме, не думал о «сам погибай, а товарища выручай»… Просто… ну, не объяснишь это. Командир он и есть командир. Учил, насмехался, интересные истории рассказывал про свою жизнь, про семью вспоминал, которая под Воронежем пропала… Сердитый и справедливый. Командир и старший друг… Как тут бросить? Юрка его подцепил под мышку, поволок к кустам, а он без сознания, сам тяжелый, снаряжение тяжелое, руку отрываются, ноги скользят по траве, а вертушки зудят и лупят, лупят… Сто раз умирал Юрка, но командира не бросил. В слезах, в соплях, в голос орал — но волок, волок…

Наверное, его бы и убили, не протащил бы он Батяню эти проклятые триста метров… Но ведь не один был он на этом поле чертовом. То ли другие только сейчас заметили, что командир ранен, то ли стыдно стало смотреть, как мальчишка почти надрывается — но только подскочили сразу двое, Перехватили, потащили истекающее кровью тело командира. Юрка оружие его подхватил, следом побежал. Бежать спало не так страшно, как месте оставаться…

Командира оставили у… у надёжного человека с ещё двумя, тоже «тяжёлыми», а сами пошли. Куда? Просто так пошли, и все, никуда. Юрка, да еще трое оставались. Остальных то ли убило, то ли разбежались просто… И Светка пропала куда-то. Он по ночам зубами скрипел — от тоски, от злости, от ненависти. От того, что больше её не увидит. Страха уже не осталось, выгорел весь страх на том поле…

Взяли Юрку на просёлочной дороге, когда он шагал в деревню, посмотреть, нет ли еды у местных. Вывалились из кустов втроём, а как же — не одиночку же на полуголодного шестнадцатилетнего парнишку идти… Хорошо ещё, не было при нём ни оружия, ни даже формы — так, сбродная одежда, такую кто угодно может носить. Иначе расстреляли бы на месте, точно.

Вот только иногда думалось: может, лучше бы, чтоб расстреляли…

А потом пришло равнодушие.

Он уже знал, что из фильтрационного лагеря его не сегодня-завтра переведут в лагерь для несовершеннолетних — под Воронежские Грязи.

Ну и пусть.

— Как они нас… как они нас так… господи боже, как они нас… всё кончено, господи боже… ой как они нас… — шептал и шептал лейтенант.

Двенадцать метров — это очень много. С разбегу не перепрыгнешь, как раз приземлишься на колючку. И тут какой разбег, если полоса от самой стены. Влезть на барак? По крыше не разбежишься, она сильно в обратную сторону покатая…

…- Задержанный номер восемь на месте!..

…До чего же холодно босиком стоять… Вообще-то эти сволочи все рассчитали точно. Всех делов-то: отнять обувь, а вокруг бараков настелить сплошняком колючую проволоку и густо набросать битые бутылки. Бараки — квадратом, в центр — вышку с пулемётами на четыре стороны. Пусть бегут, кто хочет. Как раз ноги оставит…

…- Задержанный номер одиннадцать на месте!..

А бежать надо, надо бежать… И не в каком-то долге дело. А просто — сравнивать ему не с чем, он про концлагеря только от Олега Николаевича в школе слышал, но это концлагерь. Хуже любого немецкого, про которые ещё и кино показывали. Неужели это и правда было — кино, дискотеки, Светка? И невозможно было поверить в войну… Как сейчас невозможно поверить в то, что может быть мир. В то, что мама с Никиткой жили… Это-то и опасно — поверить, что такая жизнь — навсегда, смириться. Они только этого и ждут… А ведь он и так почти сломался в фильтрационке…

— Задержанный номер двадцать два на месте!..

…«Задержанные». Не военнопленные, а задержанные. Ну, правильно, несовершеннолетний военнопленным быть не может. А задержанным — сколько угодно, хоть помри. Задержанному можно и пластиковый мешок на голову напялить, и одноразовые наручники (от которые кожа слезает лохмотьями) на запястьях затянуть. Для него Женевские Конвенции не писаны… Что там училка в школе про гуманное обращение говорила? Посмотрела бы она сейчас на такое вот «обращение». Тысяча мальчишек и девчонок, младшим семь (с этого возраста можно взять у родителей), старшим семнадцать, двумя квадратами стоят босиком ни ноябрьском асфальте и откликаются по номерам, без имён…

— Задержанный номер двадцать восемь на месте!..

До чего же паскудно… Раньше думал: разные там честь, достоинство — выдумка всё это, из книжек. К партизанам прибился, потому что один остался. А больно бывает, когда бьют… А оказывается, когда вот так: унижают — в сто раз больнее, в тыщу! И ничего не сделать, ничего не противопоставить… С отчаянья молиться пробовал — не помогает… Молиться — смешно… Батяня в бога не верил, хотя и не запрещал никому… Он говорил, что человек сам свою судьбу решает. Хочется верить. Очень больно, а как жить, если об тебя ноги вытирают походя… Если то и дело кого-то увозят, и не скрывают — куда. «На исследования», «на лечение», «на усыновление»… И ты должен быть благодарен администрации ООН за заботу, за то, что тебя спасут из этой варварской страны…

— Задержанный номер сорок три на месте!..

…Задержанный номер сорок три — это он, Юрка Климов, шестнадцать лет, из партизанского отряда Батяни. Только он назвался Сашкой Зиминым. Просто так, что в голову пришло, чтобы себя не выдавать…

— Задержанный номер сорок девять на месте!..

Сорок девятый — это Вовка Артемьев, один из тех двух, на которых он, Юрка, «глаз положил». А, может, и не Вовка он и не Артемьев, да это и не важно — парень молчаливый, надёжный, вроде бы, тоже в партизанах успел побывать. Он и не распространялся он про это… Тут такие разговоры — верная гибель. Увезут и галоперидол колоть будут, а там — все, дорога только на грядку, в овощи…

— Задержанный номер шестьдесят пять на месте!..

…А вот ещё один вроде бы подходящий парень. Сынок «нового русского», «олигарха из средних», папашу которого янки шантажировали сыном. Когда из папаши выкачали все деньги, то его просто шлёпнули (совершенно недемократично), а сына сунули сюда. Славка Штауб — яркое подтверждение того, что у отцов-сволочей (а папочка его, как ни суди, был сволочь) вырастают иной раз хорошие дети. Хотя, может, он стал таким именно под влиянием «хорошей жизни» здесь?

— Задержанный номер семьдесят на месте!..

…Надо же. Откликнулся. Юрка чуть повернул голову. Этот мальчишка — не старше 12 лет, а то и младше — появился в лагере вообще-то четыре дня назад и попал в Юркин барак, но Юрка о нём ничего не знал. Просто потому, что буквально через час после прибытия, когда проверяли на предмет вшей (весь этот час мальчишка просидел на нарах, уткнув висок в поднятые к лицу колени и глядя в стену — ни с кем не разговаривал и на вопросы не отвечал; а место его оказалось как раз рядом с Юркой), он отмочил фокус. Юрка сам ненавидел эти осмотры — потому что проводивший их врач на русском языке отпускал оскорбительные замечания о русских свиньях, грязных тварях и прочем. Но терпел. А новенький мальчишка, как только врач взялся за его волосы, вдруг сделал неуловимое движение головой — и… и врач взвыл, а потом тоненько заверещал под одобрительный хохот барака. Мелкий буквально повис на его руке, как бультерьер — вцепившись зубами в запястье. Охрана с трудом оторвала его от верещащего врача (запястье оказалось пожёвано капитально) и утащила в карцер. А тут вот — объявился. Правда, с разбитым в кровь лицом и, кажется, поумневший. Может, и жаль…