Андрей Буровский - «Прогрессоры» Сталина и Гитлера. Даешь Шамбалу! Страница 17

Еще больше Пете нравилось, когда Каган читал ему свои стихи… Особенно нравилось Пете про Звезду:

Светлая моя звезда,Боль моя старинная.Гарь приносят поездаДальнюю, полынную.От чужих твоих степей,Где теперь началоВсех начал моих и днейИ тоски причалы.Сколько писем нес сентябрь,Сколько ярких писем…Ладно — раньше, но хотя бСейчас поторопиться.В поле темень, в поле жуть —Осень над Россией.Поднимаюсь. ПодхожуК окнам темно-синим.Темень. Глухо. Темень. Тишь.Старая тревога.Научи меня нестиМужество в дороге.Научи меня всегдаЦель видать сквозь дали.Утоли, моя звезда,Все мои печали.Темень. Глухо.ПоездаГарь несут полынную.Родина моя. Звезда.Боль моя старинная.

Васильев тоже слушал Кагана. Хорошо слушал, открыто; он часто курил под эти стихи.

— Всем хороши, но закуриваешься от них. Слишком душевно.

— Почему слишком?

— А нельзя большевику быть слишком нежным… Нельзя свои чувства растравлять, от этого силы лишаешься. Стихи хорошие, но если б я тебя не знал, еще подумал бы — брать тебя с собой или не брать.

— У меня есть и про коммунизм…

— Читай!

Сидя с ногами на полке, раскачиваясь, обхватив коленку, читал Каган и вот это:

Есть в наших днях такая точность,Что мальчики иных веков,Наверно, будут плакать ночьюО времени большевиков.И будут жаловаться милым,Что не родились в те года,Когда звенела и дымилась,На берег рухнувши, вода.Они нас выдумают снова —Сажень косая, твердый шаг —И верную найдут основу,Но не сумеют так дышать,Как мы дышали, как дружили,Как жили мы, как впопыхахПлохие песни мы сложилиО поразительных делах.Мы были всякими. Но, мучась,Мы понимали: в наши дниНам выпала такая участь,Что пусть завидуют они.

— Эка! — задумался Васильев. Папироса в его руке погасла. — И мы ж это во весь мир несем… А ты про Россию стихи пишешь… про гарь полынную.

— Я еще и это пишу, — тихо отозвался Каган и опять читал тихо, задумчиво:

Но людям Родины единой,Едва ли им дано понять,Какая иногда рутинаВела нас жить и умирать.И пусть я покажусь им узкимИ их всесветность оскорблю,Я — патриот. Я воздух русский,Я землю русскую люблю,Я верю, что нигде на светеВторой такой не отыскать,Чтоб так пахнуло на рассвете,Чтоб дымный ветер на песках…И где еще найдешь такиеБерезы, как в моем краю!Я б сдох как пес от ностальгииВ любом кокосовом раю.Но мы еще дойдем до Ганга,Но мы еще умрем в боях,Чтоб от Японии до АнглииСияла Родина моя.

И с этими стихами тоже получалось непросто… Для Пети Россия была сама по себе, без кокосов, Ганга или Японии, а Земшарная республика советов — сама по себе. У Пети они мало сочетались, а у Кагана вот очень даже сочетались, получается. Видимо, и для Васильева сочетались, потому что, помолчав, Васильев негромко произнес — еле слышно из-за стука колес:

— Тебе когда-нибудь на грудь орден повесят. Не за подвиги, а за стихи.

Наблюдая за Васильевым, Петя убеждался: умен, тонок, стихи хорошо чувствует. Учитывая, что за человек — видимо, умеет быть разным. И каким разным! Несмотря на предупреждение, Петя не боялся Васильева, но все больше уважал и понимал: будет надо, Васильев его из боя на руках вынесет. А будет надо, этими же голыми руками скрутит голову. От Васильева пахло человеческой кровью, сильно пахло. Но и подвигом пахло.

На звон гитары, на голос Кагана никогда не приходил Иван. Чем-то зловещим несло от этого человека. Голос предупреждал: с ним надо быть всегда настороже. Он или спал, или работал. Петя заметил — Иван охотно отвечает на вопросы, рассказывает интереснейшие вещи, но никогда не начинает разговор первым. Поэтому чаще всего парни сидели в купе Кагана.

Но только сядут, заговорят — и почти сразу прибегал Бубих. Был он фантастически бестактен… Немедленно, едва Каган закрывал рот, начинал трепать свое обычное: что он передает человечеству учение Великих Мудрецов — тайное мистическое искусство слияния с Высшими Силами, искусство обретения Себя в Сущем и Божественного в Себе. Это уникальный сплав человеческих поисков и мудрости Высших Откровений, синтез всех мировых религий, источник Высшего Вдохновения, всех эзотерических учений, океан знаний, океан мысли, океан космического сознания, океан любви. И во главе всего этого идет бледный от любви ко всем, страждущий Будда Гаутама.

Что приятно: Васильева Бубих боялся. Под нехорошим, недобрым взглядом Васильева он быстро тушевался и исчезал. Только однажды Бубих осмелился похвастаться, что преодолел в себе и в мире грозные удушающие силы и принес из самых высоких надземных сфер Учение, которое остановит разрушение людей лемурами, ляжет основанием Нового Мира, новой великой и прекрасной ступени человеческой эволюции.

Васильев молча уставился на болтуна: не грозно, а скорей соболезнующе.

— Не надоело трепаться?

— Великое Учение основано на огненном поклонении Шамбале! Оно откроет ворота обнищавшему, замученному человечеству в Новый Огненный век!

— Якову Григорьевичу ты уже ворота открыл? Или как?

Бубих переменился в лице… Какое-то мгновение он жалко, робко всматривался в лицо Васильева… И потом быстро молча вышел. С тех пор Бубих, похоже, охотно не встречался бы с Васильевым и за общим столом, да выхода у него не было. Совсем не болтать про Будду Гаутаму Бубих по-прежнему был не в состоянии, но все-таки стал осторожнее. А Каган сочинил непристойную песенку, совершенно не в своем стиле, но смешную:

Кто разрушил стены Трои,Разорил гнездо Приама?Это пакостный вредитель,Это Будда Гаутама.

Не Парис и не ахейцыВиноваты были тама,Всей петрушкой верховодилМрачный Будда Гаутама.

Петя охотно подхватывал:

Где какая ни случитсяИсторическая драма —Всюду Будда Гаутама,Страшный Будда Гаутама.

Но берется ГаутамаИ за мелкие делишки:Из моей библиотекиОн украл почти все книжки.

Кто нахаркал мне в ботинки?Почему в дерьме пижама?Это скорый на поминкиГадкий Будда Гаутама.

Бубих злился и не появлялся… ближайшие час или два.

Ребята радостно орали эту песню — специалисты высшего класса, разведчики, диверсанты, преобразователи мира… Все же они были очень молоды. Заглянул Васильев, послушал, попросил спеть с самого начала. Весело сложил брови «домиком», физиономия у него сделалась праздничная. Ребятам же сказал с деланой строгостью, что вот они не знают, как попасть в Лхасу, а вот Бубих это знает, и ничего тут не поделаешь. Так что черт с ним, с Гаутамой, пусть болтает.

Только не надо думать, что путешествие совершалось под звон гитары, в неком сладостном безделье. В первый же вечер Васильев спросил у парней:

— А как у вас с общей физической подготовкой?

— Регулярно делаю физическую зарядку… Ходил в походы… В том числе в зимние… Хронических заболеваний нет, — так отвечал Петя, и почти такие же ответы дали двое других.

— Умеете укладывать рюкзак?

— Да, нас учили.

— Тогда все из рюкзаков вон! И складывайте по-новому, проверю.

И проверял, давая очень дельные советы.

— Ноги не натирали?

— Нет…

— Не натирал…

— А я первый раз неправильно намотал портянки, стер ногу…

— Сильно стер?

— Не особенно…

— Надевайте сапоги. Приду — проверю.

И проверял, как намотали, не сотрут ли ноги в дороге. Закуривал и снова спрашивал:

— Сумеете запрячь телегу?

— Да.

— А верховую лошадь?

— Тоже да.

Лошади в поезде не было, и пришлось подробно объяснять, показывая руками: вот так надо навьючивать вьюк. А Васильев не успокаивался:

— По стрелковому оружию у вас что? Для начала собрать-разобрать?

После ужина ребята собирали-разбирали пистолеты и револьверы, изучали винтовку. Уже почти ночью Васильев повесил в кают-компании наволочку, нарисовал на ней мелками круги и стал учить парней стрелять из пистолета с глушителем.

— Шуметь не будем, а тренироваться необходимо! — говорил он.

Наверное, тренироваться и правда было необходимо, но, кроме всего прочего, Васильев очень любил учить молодежь своему делу. Он с таким вкусом этим занимался, что и ребята невольно сами увлекались.