Лев Вершинин - Великий Сатанг Страница 17

А в свободную минутку — в садик. С лейкой, с тяпкой, с пакетиками рассады. Вымотаешься до ломоты в суставах, сядешь на собственноручно сколоченную лавочку у лично отрытого прудика, забросишь леску — и поймешь, что живешь не зря, а те, кто смеется над твоей яркой и полезной для человечества жизнью, так что с них, дурных, взять, в самом-то деле!

И чужеродным вкраплением в благостный мир ухоженных бунгало возвышается над зеленью Административного сектора высоченный конус из затемненного стекла и бетона, хмурый и молчаливый, потрясающе чуждый своим низкорослым соседям…

Кольцо голого асфальта вокруг. Почти пустая стоянка.

Дверь, раскрываемая фотоэлементом.

А за нею — плечистый, колючеглазый, с перебитым носом портье, при всей угрюмости — безукоризненно учтивый.

– Господа?

Тон предельно корректен, но у двух юношей, стоящих на пороге, по коже пробегает неприятный морозец.

– Эл, привет! Нам назначено.

Приветственный жест остается без внимания.

– Попрошу документы. Благодарю вас.

Портье внимательно изучает корочки.

– Господин Сан-Каро? — Быстрый сверяющий взгляд. — Прошу! — Гостеприимный взмах в сторону лифта.

– Господин Холмс? Прошу! Что-то давненько тебя, Алек, не видно было! — После идентификации личностей голос плечистого звучит почти приветливо.

– Дела! — пожимает плечами смуглый крепыш. — А как Арпад?

– Сами увидите, — ворчит портье, и тон его не сулит ничего хорошего.

На панели лифта мелькают цифры: 3… 7… 15…

Движение ускоряется.

27… 49… 78… 96… 121… 147… 199.

– Господа?

Близнец плечистого — разве что чуть моложе — истуканом замер у раздвинувшихся створок.

– Попрошу документы. Благодарю вас.

И вслед:

– Привет, Алек! Инспектор будет рад!

Медицински стерильный коридор. Невнятные гравюры строго через дверь. Трудно понять, живет ли здесь кто. Очень тихо и безлико. И реденькая вялая зелень у задернутого портьерой окна почему-то кажется серой…

Последняя по коридору дверь слегка приоткрыта.

Идущий впереди коротко постучал.

Никакого ответа.

Еще раз.

Ноль.

– Ну что, Алек? — нетерпеливо спросил второй, нескладный и конопатый, очень смахивающий на разгильдяя старшеклассника и одетый соответственно — в пестрые бермуды и мятую футболку с игривой надписью поперек спины.

– Хрен его знает! Ладно, пошли…

Прихожая была чиста и напрочь лишена индивидуальности, присущей постоянному жилью. Ни пылинки, ни газетки, ни тапочек у вешалки с рядами пустых крючков и полочек.

Слева и справа — темные проемы полуоткрытых застекленных дверей. Впереди — неяркий, брезжущий просверк то ли электросвечи, то ли настольной лампы.

– Арпад, ты слышишь?!

– А он дома, Алек? — Конопатый заметно занервничал.

– А куда он денется? Арпад!

– Ну? — прозвучало из комнаты. — Иди сюда, пацан, встречать не буду…

Прием никак не годился для учебников этикета, но, встав на пороге, посетители, не сговариваясь, поняли: нет резона пенять хозяину за неучтивость.

Ибо с первого взгляда было ясно: человек занят.

Хозяин пил. Пил всерьез и, похоже, достаточно давно.

Это не было вульгарным запоем, с неизбежно разбросанными носками, с россыпями окурков, расхристанной постелью и прочими классическими атрибутами горения души. Отнюдь. Комнатка выглядела аккуратно и вполне обустроенно.

Широкий диван, гладко застланный мохнатым пледом, сияющий письменный стол, беззвучно трудящийся стереовизор, подсвечивающий сумрак, — и ровненько выстроенные от стены к стене шеренги разнокалиберных бутылок.

Пузатые, стройненькие, из светлого стекла и из темного, круглые, квадратные и граненые, винные, водочные, коньячные, кажется, даже из-под хорошего одеколона; наклейки, исписанные кириллицей, латиницей, арабской вязью, угловатыми закорючками иврита, иероглифами — плавными китайскими и заостренными японскими; все, как одна, вымытые дочиста…

Пустые, как безнадега.

А в кресле напротив входа, у журнального столика, украшенного початой трехлитровкой «Метаксы», блюдом с ломтиками лимона и буженины вперемешку и тремя рюмками, — человек.

Не трезвый, но и не пьяный.

Нет, скорее все-таки пьяный, но не в стельку.

Или все же — в стельку, но великолепно владеющий собой.

Легкая домашняя блуза без единой помарки, тренировочные брюки, громадные, не в соответствии с ростом (едва ли не под пятидесятый размер), сандалии.

Лицо — из тех, что не забываются: смуглое, сильно скуластое, с твердым, выпяченным подбородком, тяжелыми дугами бровей и правильным полукружием черных усов, полностью скрывающих верхнюю губу.

Гладко-гладко — без намека на щетину — выбритые щеки.

И темно-карие, цепкие, невзирая на хмельную муть, давящие глаза.

– Пришел, значит? — Не вопрос — скорее утверждение.

– Обижаешь, — то ли шутя, то ли всерьез насупился Алек.

– И не испугался, выходит? Ну, коли так, проходи, садись, выпьем за встречу… А это что за Чиполлино?..

Конопатый зашипел было и тотчас охнул — острый палец Аллана беспощадно вонзился ему под ребро.

– Позвольте представить, господа! — неожиданно официально отчеканил крепыш. — Инспектор Арпад Рамос, «Мегапол». Яан Сан-Каро, стажер Объединенного Межгалактического Агентства, мой друг.

– Друуууг? — Все, что мог сказать Рамос, прозвучало в этом слове. — Из этих — и друг?

Аллан закусил губу.

– Послушай, Арпад, Яан хочет написать обо всем. Правду написать, понимаешь?

– Праааавду? — с той же непередаваемой интонацией повторил Рамос. Прищурился, покатал слово на языке, словно глоток отменного коньяка. — Правду? Нет, ну тогда нам просто необходимо выпить! Прошу!

Он легко, по-кошачьи вскочил на ноги, оказавшись неожиданно большим, под стать сандалиям, и краткими точными движениями, почти наугад, освободил столик от рюмок, заменив их солидными, из толстого стекла литыми стаканами.

– Если за правду, то только так, пацаны. Стоя! Правда, это такая баба, что за нее сидя никак нельзя…

Стакан, по край полный пахучей янтарной жидкости, вырос на сгибе локтя левой руки, взмыл к губам — и коньяка не стало.

– Ну!

Аллан, крепко выдохнув, опрокинул стакан и закашлялся, жмуря слезящиеся глаза. Конопатенький Яан попытался повторить, не сумел, поперхнулся первым глотком, втянув воздух, и все же дохлебал до дна.

– От-так! — подтвердил хозяин, закусывая ломтиком лимона. — За нее, за родную, и пусть ей будет хорошо там, где нас нет.

Выплюнул в пепельницу изжеванную желтую корочку и всем телом, словно волк, развернулся к гостям.

– Спрашивай. Тебя не знаю. Альке — верю. — Зло усмехнулся. — А можешь и не спрашивать. Сам знаю, что хочешь знать. Все вы об одном и талдычите: где документы, да были ли документы, да девять ли папок было или больше? Что, не угадал? То-то…

Не глядя, разлил коньяк — себе до краев, молодым — на полстакана, строго поровну.

– Отвечаю: были бумажки. И дискетки были. А теперь — нет их. Совсем нет, ни одной. А сколько их, папок, было, так это уже и не важно, раз ничего нет.

Выпил залпом. Присел. Снова встал.

– Я — сука, Алька, ссучился я, ясно тебе, пацан? Я ж полжизни положил на эти папки, а меня свои же — вот так, как кутенка. Давай, инспектор, оригиналы, это приказ… и, понимаешь, как назло, пожар в кабинете. Сейф сгорел, смекаете, вы, соплячье, сейф! А он не-сго-ра-емый, бля! С гарантией… И самое хреновое знаете что, пацаны? А то самое хреновое, что никто из начальничков не купленный, ну ни один…

Глаза Рамоса дико поблескивали во тьме.

– Если бы их купили, Господи, если бы купили! А им же просто пле-вать на все… Пейте!

И снова наполнил опустевшую тару.

– А меня сюда вот, до выяснения, понимаешь. Бери, говорят, отпуск за все годы, что не брал, — и в дом отдыха…

Он пошевелил губами.

– За все годы, это, выходит, восемь месяцев, так? А потом в отдел кадров, переводом. Меня, Рамоса! Ну и пусть… Что мне, больше всех надо, что ли? Сука поганая, зато живой…

Громадная ладонь молниеносно рванулась вперед и сгребла оторопевшего репортера за воротник.

– Ну да, хочу жить! На те верха, где Пак летает, мне не забраться. Себе дороже…

Встряхнул тряпично обвисшего над полом конопатого.

– Понял? Так и пиши: нет никаких документов, по злобе Рамос-де все накаркал, сейф пустой был и сгорел случайно, а господину Паку с адвокатами его не забудь передать икср… пардон, искреннюю благодарность, что не погубили, вошли в положение…

Разжал пальцы.

– Вот так, салаги.

Судорожно хватая ртом воздух, Яан растирал шею, и глаза его были круглы, как монеты. А губы Холмса тряслись, кривились, изгибались, словно у смертельно обиженного, готового заплакать навзрыд ребенка…