Анатолий Дроздов - Рота Его Величества Страница 17

— Нет у него родни! Рику сказал, когда к станице шли.

— А невеста?

— Тоже нет!

— Ари, и без невесты? Их в младенчестве обручают!

— Не знаю почему, бабушка, но он не обручен! Кольца на пальце нет, одежду смотрела, пока он в бане мылся, — ни фотографии, ни письма, ни медальона с портретом. Платочки — и те без вышивки. Нет невесты!

— Смотри, девка! — Старуха погрозила скрюченным пальцем.

— Бабушка Наина! — Ула сложила руки на груди. — Я очень прошу! У него глаза несчастные, мне его так жалко… — Ула всхлипнула.

— Ладно, — вздохнула старуха. — Не взялась бы, если б не мать твоя. Редкой души была женщина, много мне помогала. Давай. — Она протянула сухонькую ладонь.

Ула пересыпала в нее обрезки. Старуха отломила кусочек воска и закатала в него ногти. Затем плеснула в плошку жидкость из кувшинчика, бросила туда же шарик. В избушке запахло остро и дурманяще.

— Звать его как? — спросила старуха.

— Илья.

— Крещеный?

— На шее крест.

— Если некрещеный, не подействует.

Ула кивнула. Наина, двигая шарик в плошке, забормотала гнусаво:

В чистом поле дуб могучий, а вкруг дуба повилик,Так Илья да без Ульяны истомился бы и сник!Чтоб ему не елось, пилось без Ульяны дорогой,Не дышалось, не любилось, если встретится с другой.Ветка к дереву клонится, без него ей не прожить,Так Илье свою Ульяну холить, нежить и любить!Как цыпленок за наседкой, а теленок за буренкой,Так Илье да за Ульяной поспешать любой сторонкой…

Завершив обряд, старуха протянула шарик Уле:

— Положи ему под подушку, а наутро достань и закопай. Место запомни! Передумаешь — выкопай и сожги.

— Не передумаю! — сказала Ула.

Детям, родившимся вне брака, имя и отчество отца записывают со слов матери. Мне вписали: «Князев Степан Гаврилович». Я стал сыном деда: сначала формально, а после — и фактически. Не дед дал мне жизнь, но он сохранил ее: мать, догадавшись о беременности, побежала в больницу. Аборт школьнице делать не стали, вместо этого сообщили отцу.

— Убью! — сказал дед дочери. — Только попробуй! Нагуляла — рожай!

Девять классов мать закончила, а в десятый не пошла — стыдно! Через год, оставив ребенка, она уехала из городка. С тех пор я видел ее несколько раз, да и то мельком — сын мешал ее новой жизни. В ясли меня отнес дед, он же отвел в садик, в школу я пошел сам.

Ездить по шабашкам дед более не мог, а другой работы в городке не имелось. Зимой дед топил в кочегарке, летом занимался огородом и немного плотничал. На переменах я забегал к нему. В кочегарке пахло сгоревшим углем, раскаленным чугуном, было жарко и пыльно. Дед отворял топку и лопатой швырял уголь в огненное пекло. Я любил на это смотреть, просил позволения попробовать. Мне разрешали.

Помощи от матери не было, жили мы скудно. Чтоб внук не голодал, дед забивал скот. Кабанчиков в городке держали многие, а вот бить не умели. Дед справлялся с этим мастерски. Он не вязал свиньям ноги и не тыкал в них ножом под аккомпанемент визга умирающего животного. У деда происходило быстро и тихо. Хозяйка выпускала кабанчика во двор, тот начинал рыть землю — свиней не кормят перед забоем, дед подходил, чесал кабанчика за ухом. Тот замирал. Дед наклонялся, хватал кабанчика за переднюю ногу, бил ножом в сердце, после чего отпускал. Кабанчик удивленно хрюкал, делал пару шагов и оседал. Его укладывали на доски, дед разжигал паяльную лампу. Он осмаливал и скоблил тушу, а затем «разбирал» ее на части.

За работу дед брал деньги и кусок свежины. Считалось, что это дорого, тем не менее деда звали. Хозяйкам нравилось, что кабанчик не мучится, а мясо от разделанной туши хранится долго — дед умел спускать кровь. Свежину, полученную в уплату, дед засаливал. В сезон убоя ее набирался ящик, сала нам хватало до лета. В мае подрастал щавель, картошка не переводилась, а куры неслись. Курами занимался я. По весне дед покупал цыплят, и я заменял им наседку: кормил, поил и защищал от котов. Цыплята признавали меня за мать, даже оперившись, ходили следом. Стоило мне сесть, как они лезли мне на колени, норовили взобраться на плечи. К осени цыплята вырастали, и дед резал петушков — мы не голодали.

Дети жестоки. Я рос без отца и фактически без матери, потому носил кличку Байстрюк. С обидчиками я дрался, но они преобладали числом; домой я возвращался битым и в слезах. Дед меня не жалел. Когда я в очередной раз пришел в синяках, он вытащил из сарая два столбика и обрезок водопроводной трубы. Через полчаса во дворе стоял турник.

— Подтянись! — велел мне дед.

Я повис на перекладине, как сопля.

— Двадцать раз утром, двадцать — вечером! — сказал дед. — Когда сможешь, побьешь любого!

Смог я через год. На перемене ко мне подскочил Вовка Лысиков — он почему-то любил меня задирать. Вовка не отличался силой, зато был наглым и дерзким — его боялись даже учителя.

— Ну что, Байстрюк! — Вовка толкнул меня в грудь. — Говорят, ты теперь сильный?

— Хочешь попробовать? — спросил я.

— Хочу! — сказал он.

— После школы на пустыре! — предложил я.

— Заметано! — засмеялся он.

На пустырь нас провожали два класса: мой и Вовкин, параллельный. Бросив портфели на траву, мы стали напротив. Вовка замахнулся, но я оказался быстрее. Упав на спину, Вовка вскочил, и я снова ударил. Так продолжалось долго, по крайней мере, мне показалось, что долго. Он вскакивал — я бил, он поднимался — и снова падал. Кровавые сопли висели на его губах, он плевался кровью, но упрямо вставал. Темная пелена сгустилась вокруг меня, я видел только Вовку и его окровавленное лицо; и бил, бил и бил… Окружившие нас сверстники молчали; никто не попытался разнять. Это сделала проходившая мимо женщина. Она закричала, подбежала и растащила нас…

Вовку отвели в больницу, меня попытались исключить из школы. Дед надел ордена — это было впервые на моей памяти — и пошел к директору. Что он там говорил, осталось неизвестным, но в школе меня оставили.

— Учись! — сказал дед по возвращении. — Кулаками махать — ума много не надо. Еще намашешься!

Дед как в воду глядел: кулаки мне пригодились. Но не в школе: задирать меня перестали.

…Мать приезжала к нам редко и ненадолго. Маленьким я теребил деда, спрашивая, когда она появится; дед отмалчивался или говорил: «Не знаю». В предпоследний раз мать явилась, когда мне было четырнадцать. Я не сразу сообразил, что чужая, вульгарно накрашенная женщина, переступившая порог нашего дома, и есть мама, которую я так ждал.

— Гляди, какой вырос! — изумилась мать, взъерошив мне волосы. — Вот тебе! — Она положила на стол кулек. — Угощайся! Я побежала! Спешу!