Александр Лаврентьев - Неформал Страница 17

– Гляди, да это он!

Ну я и рванул с низкого старта. Да куда там! Схватил меня кто-то поперек пояса, а второй кричит:

– Держи его, держи! Уйдет!

А потом к нам кто-то еще подбежал, и мне к лицу тряпку какую-то прижали. Я вдохнул, ничем не пахнет, а голова закружилась. Потом чувствую: волокут меня куда-то за руки за ноги, а потом все: темно вокруг стало.

В следующий раз я очнулся вообще непонятно где. Лежу на спине. Справа и слева люди идут, и меня, видать, на каталке по какому-то коридору везут. Свод кирпичный иногда видно, а так вообще-то темно, только лучи фонарей мелькают. Да быстро так везут, бегом буквально, а потом один и говорит:

– Переверните его на живот да смотрите, чтобы не задохнулся, он живой нужен. У кого скальпель?

Ну все думаю, конец мне пришел, это торговцы органами, я про таких много жуткого слышал. Только почему именно я, и зачем им нужно было с патрулем связываться? Но ответов на эти вопросы, сами понимаете, у меня не было, а потом меня на живот перевернули, куртку с балахоном задрали, снова к лицу тряпку прижали, и я больше ничего не помню. Все.

И снова я этого черного увидел. Мерещится мне, будто я стою у кирпичной стены, и бежать мне некуда, и темно совсем, и только где-то высоко-высоко лампочка электрическая светит. Светит и почему-то раскачивается, и круг света вокруг меня то сужается, то снова расширяется. А вне этого круга – темнота, хоть глаз выколи, и как будто знаю я, что черный прямо передо мной стоит. Совсем рядом, особенно, когда край освещенного круга ко мне приближается. Стоит и смотрит на меня так пристально, мне аж холодно становится. И страшно. И я все думаю: вот сейчас лампочка, не дай Бог, погаснет, и тогда я с ним, с этим черным, один на один в темноте останусь… А лампочка не гаснет, только все раскачивается и раскачивается, а у меня от страха в животе все словно скручивается… А потом лампочка все-таки погасла, и я от ужаса очнулся.

Оказалось, лежу я в какой-то комнате. Комната сырая, потолки – низкие. На потолке – светильник такой слабенький, плоский. Три стены – бетон, а третья – кирпичная, с дверью. Подо мной матрас. Но все это я рассмотрел уже потом, а первое, что я увидел, когда глаза открыл – это зубы. Длинные такие, и зубов этих много-много, как у акулы. И нос – черный. А потом тварь эта вдруг язык высунула и облизнулась. И тогда я понял, что это собака, и даже понял, что знаю, как эту тварь зовут. Анжелина. Бультерьер Лохматого. Вон, даже неоново-розовый хохолок на макушке торчит. Глазки у нее красные, маленькие, злобные. Стоит она так надо мной, слюни роняет, шерсть на подбородке топорщится. У Анжелины на подбородке клок шерсти такой приметный, словно бородка мушкетерская, даром что сука. Ну я голову чуток приподнял, а она опять зубы оскалила и глухо так ворчит, мол, только попробуй, двинься с места, я тебе сразу нос откушу. А потом дверь железная загремела, открылась, и в комнату двое вошли. Один фонарь держит, а второй тростью по полу стучит. И сразу стало ясно, что этот, с тростью, тут главный. На нем длинный такой плащ был, и капюшон на голову наброшен. А второй и дверь перед ним придержал, и стул ему пододвинул. А этот, в плаще, на стул сел, капюшон снял, и я понял, что это сам Лохматый. Свету в комнате, конечно, мало было, но Лохматого не узнать трудно – черный он. Дреды в разные стороны торчат, борода длинная в косички заплетена и на руках перстней – буквально на каждом пальце. Анжелина аж завизжала от радости, у него под ногами вертится. А она здоровая ведь, как поросенок. Я думал, он меня сейчас этой своей тростью оприходует, чтобы я не лез, куда не следует. А он стул ко мне пододвинул, наклонился надо мной, на трость оперся и участливо так спрашивает:

– Ну как ты тут, братишка? – акцента у него нет почти. Родители его, говорят, в Англии жили, а он уже тут, в Москве родился.

А я откуда знаю, как? Я ж не понял еще ничего. А тут чувствую, под лопаткой побаливает, и тут до меня вдруг доходить стало, что это они мне маячок из-под кожи вырезали. Я майку задрал, думал там шрамы какие страшные, может, они мне почку вырезали или еще там чего, а там все нормально.

А Лохматый усмехнулся так, понял мои страхи, а потом кивнул, догадку мою подтверждает:

– Да, – говорит, – жучок мы удалили. Там, не волнуйся, все залеплено, как надо. А все остальное, братишка, у тебя на месте.

А тут я бровь свою ощупываю и понимаю, что и пирсинга этого дурацкого тоже нет, а потом палец в ухо затолкал, чувствую – и микрофон удалили!

А Лохматый вдруг меня за подбородок взял, к свету лицо повернул, присвистнул и спрашивает:

– А тебе ничего не кололи?

А я смотрю: у него глаз один мутный совсем, а через все лицо шрам идет. И еще я думал, что он моложе намного, а он старый уже почти, лет, наверное, сорок. Я его так близко и не видел никогда. Наверное, у меня на лице отразилось что-то, потому что он вдруг все понял, усмехнулся.

– Что? – говорит. – Страшный я? А ты думал – красавцем окажусь? – а потом ко второму оглянулся и говорит. – Ты бы пареньку дал чего поесть, а то он тут уже сутки почти сидит, – и опять ко мне повернулся. – Ну так что? Кололи тебе что-нибудь или нет?

– Кололи, – говорю. А голос у меня от долгого молчания сиплый. – Икс-ви в больнице, я чуть не помер.

– Ну надо полгать… – он усмехнулся.

А тут второй вернулся и принес мне термос с чафе и бутерброд с консервированной ветчиной. А я на Лохматого во все глаза смотрю, не могу оторваться. Как кролик на удава, чесслово. А он сидит такой расслабленный, на меня тоже смотрит, улыбается, зубы у него желтые, но улыбка добрая. Второй мне кружку с горячим чафе в руки сует, я ее машинально в руки взял, а руки у меня трясутся. Лохматый увидел это и говорит:

– Ну что же ты так боишься? Ты не бойся.

А тут я вспомнил, что убить его должен, а у меня даже пистолета теперь нет. Как же его зовут? Кажется, Абакум. Тут я кружку на пол поставил и спрашиваю его:

– А за что ты, Абакум, Шнурка убил?

У него с лица улыбка пропала.

– Какого, – говорит, – Шнурка?

– Друга моего, – отвечаю, – Димку Семина, – и кинулся я на него. Думаю, застрелить нечем, я его так достану.

Но мне не дали. Набежало сразу в комнату человек, наверное, пять. Анжелина эта лает. Меня от Лохматого оттащили, к полу прижали. Трое на мне сидят, так, что я вздохнуть могу с трудом, двое Лохматого с пола поднимают. Но что удивительно, никто не ругается, говорят так тихо, по-деловому:

– Может, он того? Тронулся? Связать его?

– Бедный пацан… Тронешься тут с такого…

– Да, наверное, связать надо.

А я ору:

– Слезьте с меня все, слезьте! За что он Димку убил? За что? За чемодан дури Димку убил! За гребаный чемодан! И цепочку, цепочку мою, ему на спину положил! Думал, испугаюсь, дурь твою обратно притащу! А фиг тебе! Фиг тебе, понял! Все равно доберусь до тебя, Лохматый, все равно доберусь…

Но кричать я так мог сколько угодно долго, потому что эти трое меня крепко держали. Ну и через какое-то время я выдохся. А Лохматый к этому времени отряхнулся, одежду в порядок привел, обошел эту кучу малу и возле моего лица на корточки сел.

– Ты чего, – говорит, – малец, реально умом тронулся? Какой чемодан?

И тут я понял, что он не шутит. Не знает он ничего.

– Какой? – хриплю. – Коричневый такой с триметодолом.

А Лохматый и говорит:

– Ну-ка отпустите его. Пусть расскажет.

А они ни в какую. А он с ними даже спорить не стал.

– Отпустите, – говорит.

И голоса даже не повысил, но появились у него в голосе такие железные нотки, что сразу же чувствую: отпустили. Сел я, сижу, смотрю на него снизу вверх, а остальные настороже стоят. Готовы, если что, сразу кинуться. Но вот ощущение, что это они делают не потому, что он им платит или боятся они его, а за то, то они его уважают и не хотят, чтобы с ним что-то случилось, не проходит. Я в первый раз тогда такое увидел. А он повторяет:

– Давай, расскажи мне про чемодан.

Ну я и рассказал. И как мы с Джокером этот чемодан нашли, и про то, как перепрятали, и про то, что мне Рамирес рассказал. Ну я как до Рамиреса дошел, так он меня остановил.

– Ясно, – говорит, – все с тобой, Шурыч. Развели тебя как лоха. Это они умеют.

И тут у меня вроде как перед глазами прояснилось, и все сразу на свои места встало! И Шварц этот, и Ромберг, и даже Чика! А с чего я вообще взял, что чемодан принадлежит Лохматому? Да с чего я вообще взял, что в чемодане именно триметодол? Там, вообще, может, пустышки лежат!

– А Рамирес? – спрашиваю. – Он же мне сказал, что это ваш чемодан!

– А Рамирес уже сто лет стучит, – отвечает мне Лохматый. – Не стучал бы, давно бы загребли. Все, кто на улице стоят, все стучат, куда надо. А иначе как бы бюреры такой порядок навели? У них все под контролем, братишка!

– А кто же тогда Шнурка убил? – продолжаю я спрашивать, хотя ответ уже очевиден.

– Да кто тебя на меня натравить хотел, тот и убил, – отвечает мне Лохматый. – Сам подумай, были такие?

А мне чего думать? Я и так знаю, что это этот, с разными глазами. Шварц из БНБ. Я взгляд отвел и головой киваю, мол, ясно.