Борис Сапожников - Наука побеждать Страница 18

— Вот оно как… — протянул я.

— Всё ясно, — сказал, как отрезал Губанов. — Помощь вашу принимаю. Собирайте людей и отправляйтесь в трюм.

— Есть, — ответил поручик, так и не представившийся нам.

К трюмному помещению, где держали пленных британцев, вёл длинный коридор, показавшийся мне тогда бесконечным. Я стоял перед дверьми и провожал глазами шагающих солдат. Опалённых войной с одинаковыми ледяными глазами и бойцов ландунгс-команд «Гангута» в мундирах петровских времён.

Войдя в трюм, мы выстроились в три шеренги. Три сотни солдат с мушкетами против почти пяти пленных, сбившихся в кучу в дальнем углу. Среди них были офицеры, на коленях вымаливавшие милость, сулившие златые горы, по крайней мере, я так думаю, но были и те, кто стоял, высоко подняв голову и с презрением глядя на нас. Они одёргивали ползающих по полу товарищей, правда, те, в большинстве своём, не обращали на них внимания или отмахивались, бросали злобные реплики и продолжали умолять. Кто на английском, кто на ломанном русском или вполне сносном французском.

— Огонь весь шеренгами, — начал командовать майор Губанов. Он страшно изменился в лице — побледнел до почти мелового цвета, губы плотно сжаты, по виску катится капелька пота. — Дать три залпа. Выживших добить штыками. — Он снова замолчал на несколько секунд, а затем вскинул руку и не своим голосом выкрикнул: — Пли!

Дальнейшее помню весьма смутно. Треск мушкетных залпов, пороховая вонь, крики боли, лёгкий перезвон примыкаемых штыков, стук каблуков по палубе… Очнулся я уже за пределами жуткого трюма. Мимо вновь шагали солдаты, правда теперь их мундиры были залиты кровью. Я же стоял у дверей и отчаянно боролся с позывами к тошноте. Коридор был не просто бесконечным, нет, он, казалось, тянулся и тянулся, а по нему шли и шли сотни — нет, тысячи! — солдат и среди них ухмыляющиеся британцы в красных мундирах, простреленных и истыканных штыками. Но вот наваждение сгинуло, последний солдат прошёл через другие двери и майор Губанов захлопнул их. И тут я не выдержал.

Рвало меня долго и мучительно. А когда я, наконец, разогнулся, первым, что увидел, был майор, протягивающий мне платок.

— Благодарю, — с трудом сказал я, принимая его и вытирая лицо. — Значит, не выйдет из меня офицера?

— Отнюдь, — покачал головой майор Губанов. — Ты повёл себя весьма достойно. То, что стошнило, это нормально. Ты — человек молодой, не успел ещё душой зачерстветь. А вот то, что ты, Серёжа, крепился до тех пор, пока солдаты не пройдут по коридору, и не показал им своей слабости, лучшая тебе аттестация.

(из рапорта полковника Энтони Брукса члена экипажа дредноута «Беллерофонт», руководившего операцией по захвату дредноута «Гиппогриф»)

После обнаружения в трюме «Гиппогрифа» тел убитых матросов и канониров, а также солдат, расквартированных на его борту, я приложил все усилия к поиску чёртовых русских, сотворивших это. Мои солдаты, казалось, перевернули весь дредноут, но заглянуть в десантные шлюпки никто не додумался. Быть может, потому, что до того никто не прятался в них, ведь расположиться внутри каждой могло не более взвода, а русских на борту «Гиппогрифа» никак не могло быть меньше пяти-шести батальонов. Выходит, они набились в них, как сардины в бочки. Также меня смутил тот факт, что на десантной палубе постоянно дежурил пост — полувзвод солдат во главе с лейтенантом. Как выяснилось несколько позже, русские без шума перебили их незадолго до десантирования и подменили своими людьми, которые и сбросили шлюпки. Дрались они до последнего, и никого из них в плен взять не удалось.

В своё оправдание хочу заметить, что хоть я и приказал своим подчинённым найти русских, если они спрятались на борту «Гиппогрифа», однако они слишком сильно шокированы резнёй, которую те учинили.

Когда же десантные шлюпки были сброшены — это оказалось неожиданностью, как для меня, так и для флотских офицеров, занявших мостик «Гиппогрифа». Также выяснилось на борту дредноута нет ни единого орудия, которое могло бы уничтожить десантные шлюпки. Но ведь до того никогда не возникало и необходимости в подобных орудиях.

Я лежал на нагретой солнцем земле и смотрел в небо. Небо над Кадисским заливом. Шлюпки вполне удачно были сброшены. За редким исключением, вроде той, в которой сидел я. Радовал, хоть и не сильно, тот факт, что в этой шлюпке не было никого из моего взвода.

Проследив за посадкой всех солдат и унтеров взвода, я понял, что места мне уже не осталось. Передав командование Кмиту, я отправился к соседней, на ходу пожав руку поручику из Новгородского гренадерского, что со своими людьми оставался прикрывать нас и должен был в нужный момент запустить механизм сброса шлюпок. Он отлично понимал, что им не пережить этого злополучного дня, наполненного кровью и смертью. Я втиснулся внутрь шлюпки, не имевшей ничего общего с тем, к чему мы привыкли обозначать этим словом. На самом деле это была стальная коробка, явно предназначенная для гораздо меньшего количества народа. Мы простояли в ней несколько часов, хотя, скорее всего, прошло куда меньше времени, но для меня, как и для многих, оно тянулось словно патока. Это было настоящей пыткой. Стоять почти без движения, стиснутым плечами дюжих гренадер, дышать — почти нечем, от жары по спине то и дело бегут струйки пота. Но самым страшным испытанием была неизвестность. Быть может, прямо сейчас распахнутся створки дверей шлюпки и на нас обрушится шквал свинца. Даже когда шлюпки были сброшены и ненадолго повисли между небом и землёй, неуклонно набирая скорость, устремившись к земной тверди, у меня проскочила предательская мыслишка: «А вдруг с нами решили не возиться — и попросту сбросили в море».

Потом был удар о землю, затем ещё один и ещё. Вот тут-то я понял, что что-то идёт не так. Шлюпку подбросило в воздух, закрутило вокруг своей оси — створки распахнулись и я, как и многие солдаты, стоявшие в ней, вылетели из неё. Мне повезло. Меня швырнуло в воду довольно далеко от берега. Я отчётливо видел тела солдат и офицеров, разбившихся о прибрежные камни, и тех, кто пытался выбраться из десантной шлюпки, стремительно погружающейся воду.

Сражение при Трафальгаре ещё шло, хоть и подходило к концу, и в воде плавало изрядное количество обломков кораблей. Уцепившись за один из них, я привязал себя шарфом и отдался на волю волн. Где-то вдали гремели пушечные залпы, корабли Вильнёва и Нельсона продолжали сражение. В небе оно также было в самом разгаре. Казалось, над Кадисским заливом повисло громадное облако сизоватого дыма, скрывшее сцепившихся воздушных левиафанов. Я не знал, кто выигрывает сражение на море и небе, однако хорошо осознавал, для меня оно закончено.

Шли часы. Битва закончилась. И в небе, и в море. Солнце закатилось за горизонт, небо затянули тучи — и грянул шторм, такой страшный, какого я не знал до тех пор. Я вцепился в спасительную доску, что было сил, обняв её так крепко, что казалось она вот-вот затрещит, и неустанно молился о спасении. Я не слишком религиозный человек, в церкви бываю только по праздникам, однако в ту страшную ночь мне оставалось уповать лишь на Господа Бога. И Он уберёг меня от пучины морской. Меня вынесло на берег ближе к утру. Я ещё нашёл в себе силы отвязаться от деревяшки и пройти несколько десятков шагов прочь от берега моря, чтобы не быть смытым обратно. А потом рухнул без сил.

Я вот теперь лежу и смотрю на небо, с которого совсем недавно с таким грохотом рухнул наземь.

Глава 8, В которой герой встречает старых знакомцев и знакомится с испанскими герильясами

Сколько часов кряду прошагал я по равнине, не знаю. Первым делом я избавился от мундира, неизвестно за кого меня могли принять. Время такое, сначала стреляют, а потом узнают — в кого. Пускай меня могли принять за дезертира, объясниться с комендантом французского гарнизона я смогу, а если попаду к испанцам — Бог даст, выкручусь.

С такими мыслями шагал я по испанскому бездорожью, совершенно не представляя, где нахожусь. Быть может, меня вовсе занесло в Португалию, к британцам и их союзникам. Если узнают, что я русский, мне конец. Слух о резне на борту дредноута, скорее всего, уже облетел всё побережье, меня прикончат без разбирательств. Придётся полагаться на моё французское произношение. В гимназии учителя мне говорили, что оно у меня весьма хорошее, надеюсь, для британцев сойдёт и моего русского — как говорят в Европе, славянского — акцента, никто не заметит.

Вечер застал меня в пути. Есть хотелось страшно, но добыть пропитание было нечем. «Гастинн-Ренетт» я сохранил, а вот лядунка промокла насквозь и патроны в ней к стрельбе были непригодны. Слушая завывания своего желудка, я пристроился к стволу высохшего дерева. Говорят, от голода люди ремни едят и сапоги, надо будет поискать в округе какой-нибудь источник воды, размочить кусок ремня и попробовать пожевать. Хоть какая-то пища. Но всё это — завтра. Завтра.