Василий Звягинцев - Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант Страница 18

— Так. Один у меня вопрос, ответьте, если хотите и можете. Ваш, скажем так, «проект» предполагает просто смену рулевых или штурмана и курса тоже?

Молодец, Иван Афанасьевич. Конкретно мыслит. А все ж таки не сказал — «капитана». Но с другой стороны, может, он еще тоньше выразился. Штурман ведь — тоже в своем роде «руководящая и направляющая» сила на корабле. Капитан зачастую может быть фигурой вполне номинальной.

— Рулевых — это безусловно. С одним уже разобрались, как видите, про остальных думать надо. Кто-то, наверное, сгодится и в нынешнем качестве, кого-то в кочегары можно перевести или просто на берег списать, но это все организационные моменты. Насчет курса — разве есть у вас сомнения, что он ведет явно не туда? Вслух только что сказали, а с какого момента увидели, догадались?

— Честно сказать, года с двадцать пятого, двадцать шестого. Когда НЭП начали сворачивать, а ГПУ — силу набирать, уже без Дзержинского. При том несколько иначе работали…

Шульгин не стал возражать, высказывая свое личное мнение по поводу этой фигуры. В чем-то Буданцев прав, Дзержинский, при всех его особенностях характера, был все-таки умным человеком и прагматиком, что и подтвердил на постах, не связанных с политическим сыском.

— Что ж, двенадцать лет — достаточный срок. Не сгоряча высказались, под влиянием личной обиды. Ну, я чуть раньше задумываться стал. Сразу после Кронштадтского восстания.

— Мятежа, — с легкой улыбочкой поправил Буданцев.

— Конечно, конечно. «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае он называется иначе». И все же…

Сыщик, слегка нервничая, разлил по рюмкам остатки. Разумеется, понимал, что сейчас он снова переходит в иное качество. Думает наверняка примерно так, как Шестаков на Ленинградском шоссе, когда первый раз снялась шульгинская матрица и он собственным разумом осознал истинный смысл происходящего. Мол, до этого его хоть и арестовывали, но как бы по ошибке, а вот сейчас он превратился в настоящего врага, и не будет ему утешением перед расстрелом хотя бы чувство собственной невиновности.

Какое уж тут можно найти утешение, когда в затылок упирается ствол «нагана», Сашка не очень представлял. Скорее наоборот, умирать, зная, что зря, — куда противнее, чем по делу.

Буданцев, согласившись разговаривать с наркомом всерьез, автоматически превращается во врага народа, по нынешней терминологии. До данного момента все, что он делал, оставалось в рамках системы. Даже из внутренней тюрьмы он не убегал, его оттуда ответственный товарищ вывел. А вот сейчас…

Понимать-то он это понимал, но принимать не собирался.

— Я, Григорий Петрович, человек принципиально беспартийный. Не вступал и впредь не собираюсь. Идеи — это другое, идейно я и сам с училищных времен за справедливость, равенство, братство и тэдэ. Вот организационные вопросы меня не устраивают. Демократический централизм, партсобрания и тому подобное, включая «диктатуру пролетариата». Глупая формула, да и практически бессмысленная. Пролетариат — это что? С римских времен самая никчемная часть населения, не способная себе и на хлеб заработать, не говоря о чем-то прочем. И вот этот плебс должен безраздельно властвовать над всеми порядочными людьми?

— Как будто вы хоть каким-то образом от этого избавлены! Все равно тем же уложениям подчиняетесь. Вот если б могли взять и сказать вслух — «это решения вашей партии, а я подчиняюсь только внутренним милицейским инструкциям и УПК», вот тогда ваша позиция имела бы смысл.

Буданцев опять рассмеялся, уже невесело.

— Фантазер вы, Григорий Петрович. Сами-то…

— Так я и не спорю. Бачили очи, що купували… Идея, по первоначальному, дооктябрьскому замыслу, казалась вполне достойной и здравой, хотя кое-что и тогда душу царапало. Например, мне, как инженеру, всегда казалось странным, с чего бы, если разогнать квалифицированных управленцев, а на их место поставить слесарей и смазчиков, производительность труда возрастет многократно и «общественные богатства польются полным потоком». Как будто я этих «пролетариев» в деле не видел…

— Так это, по-вашему, ревизионизм называется, или как там — правый уклон…

— Не так давно инициативные товарищи с одного из моих заводов подарочек привезли. Изящно выполненный из нержавейки топор. На одной щеке выгравировано «Руби правый уклон», на другой — «Руби левый уклон». На обухе — «Бей по примиренцам!».

— И куда ж нормальному человеку в таком случае податься?

— О том и речь, Иван Афанасьевич, о том и речь. С вами Лихарев наверняка ведь пристрелочные разговоры вел, пока вы с ним меня искали?

— Очень пристрелочные… Но по направлению — в ту же сторону. — И неожиданно для себя Буданцев решил не таиться от наркома вообще. То есть говорить абсолютно на равных. Выпивка ли тут подействовала, или просто момент пришел. Показалось ему, что иного выхода просто нет. Слов сказано и так достаточно, захотят посадить — не отвертишься. Как и в том случае, если б и вообще ничего опасного не было сказано. Тамошним следователям без разницы, что захотят, то и напишут, а станешь дергаться — средства убеждения он на своих плечах испытал.

— Ну, попросту говоря, Григорий Петрович, власть менять собираемся, так? И вы, значит, организацию создаете. Причем, похоже, каждый свою? Валентин и вы. Или он вас уже успел в свою веру обратить? Не слишком ли замахнулись? Ежов — ладно, с ним удачно получилось, но ведь и кроме… Дворцовым переворотом не ограничится. Помните, как было? Царя за два дня свалили, а Гражданская война потом пять лет длилась… И что в результате вышло?

— Не теми категориями мыслите, Иван Афанасьевич. То война между непримиримыми силами и идеями, а то — как уже было сказано, корректировка существующей системы. Одно дело — новую железную дорогу построить, совсем другое — на существующей стрелку перевести. В том и сила нашего строя, и его же слабость — стоит только объявить о смене Генеральной линии, как подавляющее большинство, за исключением нескольких ортодоксов, «аплодисментами, переходящими в овацию» ее и поддержат. Будто вы не насмотрелись уже…

— Насмотрелся, куда уж больше. И где же вы меня во всех этих делах видите? Что я вообще могу? Впоследствии, ладно, как Валентин сказал, потребуются свои люди, чтобы вакансии заполнять и с прежними непримиримую борьбу организовывать. А сейчас, в данный текущий момент? В списке «сочувствующих» числиться? Так я уже. На последней «чистке» так в протоколе и записали: «Сочувствующий, твердо стоящий на рабоче-крестьянской платформе».

— Списков, слава богу, мы составлять никаких не собираемся. Не тот случай. Вообще-то, прошу прощения, Иван Афанасьевич, хочу кое-что сказать напрямик. Особых оснований у нас друг другу доверять нет. Ну, кто мы с вами? Вы меня ловили от всей души и на пределе возможностей. Я с вами, в свою очередь, не слишком ласково обошелся. Только что не убил. Потом, конечно, кое-как сговорились, при посредстве одинаково чужого нам человека. Выходит, что связывают нас с вами только вот это взаимная ничья и пара выпитых стаканов. И все. Не маловато ли для предложенной степени доверия?

Буданцев помолчал, вертя в пальцах пустую рюмку. Опять потянулся к папиросе.

— Самое смешное, Григорий Петрович, что не маловато. В самый раз, я думаю. Да и вы так же… Иначе чего ж мы здесь сидим? Побегали, постреляли, сообразили, кто чего стоит. Уж как мне муторно было ждать, стрельнете вы или нет. Но даже не по словам, по тону вашему и как последнюю водку не сами с другом выпили, а мне налили, понял — не тот человек. Пусть и враг народа… Да и я к тому времени в той же категории числился.

— Увы, Иван Афанасьевич, время нам выпало удивительно поганое. Как бы не худшее за всю писанную Карамзиным и Ключевским историю. При этом деваться все равно некуда. Как сказал один знакомый поэт: «Времена не выбирают, в них живут и умирают».

— Это точно, — согласился Буданцев.

— А вот на работу я вас к себе возьму. Почти по специальности. Есть мнение, что в ближайшие дни мне предложат новую должность, с повышением. Так можно будет кое-что придумать. Необременительное. Какой-нибудь зам по общим вопросам или начальник секретной части, что даже лучше. Отдельный кабинет с железной дверью и неопределенный круг задач, ведомых только мне и вам. За границу выезжать придется, и вообще…

— А Лихарев?

— А что Лихарев? Мы же с ним друзья с недавних пор. Вас выручил, мне помог…

— Видел я, как он помог, — усмехнулся Буданцев, вспомнив сцену в парке.

— Зря улыбаетесь. Если б он Ежова не опередил да Сталину не доложил обо мне в надлежащем духе, не знаю, где б мы сейчас были… Потому будем с ним и дальше дружить. Симбиоз у нас с ним будет.

— У меня и у вас?

— Как сами захотите. Можете на союз только с ним подписаться, а я вообще ни при чем. Тоже интересный вариант. Он ведь завтра же, а то и сегодня, наверняка с вами с глазу на глаз встретиться захочет, расспрашивать будет, как время провели. Ну и скажите, что держался я замкнуто, пил одну за одной и от любых откровенностей уклонялся. Вы ж для меня кто? Сыщик, не более. Голая функция…