Дин Кунц - Симфония тьмы Страница 18

Музыка начала медленно стихать.

Пришло время начинать представление.

Музыку, исполняемую в перерыве, сменила звуковая дорожка фильма, и Гил напрягся. У него вспотели ладони. Он знал, что именно будет смотреть. Сегодняшний фильм рассказывал о последних находках исследователей, которые обшаривали развалины в поисках новых мутаций. Он на миг подумал, не попал ли в фильм стигийский фантом…

Затем зажегся огромный экран синерамы, и на нем появились фигуры — более ярких цветов, чем в реальности, настолько ярких, что у Гила заболели глаза и он вынужден был прищуриться, иначе вообще нельзя было смотреть. На него обрушился звук — словно большая стая птиц хлопала крыльями в бесконечном параде, они так сбивали воздух, что барабанные перепонки начали реверберировать. Хотя Гил знал, что никуда не сдвинулся со своего кресла, а кресло не сдвинулось со своего места на мерцающем каменном полу, ему казалось, что он поднялся, проплыл над другими креслами и проник на экран. Цвета и звуки стали более реальными.

В первый раз он заметил, что на экране имеется вырезанное пятно, белая пустота в форме человека. Другие персонажи — исследователи — обращались к этому пятну, объясняя, что они надеются узнать, когда произведут вскрытие существа, лежавшего на операционном столе. И тут Гил проник сквозь пленку молекулярного давления поверхности экрана и оказался в реальности самого фильма. Он скользнул дальше, к пустому пятну, белой человекообразной тени, — и заполнил это место собой.

Началось тотальное сопереживание. Он не просто смотрел фильм — он был в нем.

Здесь ощущались и запахи. Пахло в основном антисептиками. Но и еще чем-то. Он принюхался — и на этот раз понял. Это был запах первой стадии разложения тканей. Только теперь взглянул он на существо на столе, на популяра, которого вскрывали врачи, — и желудок словно кувыркнулся.

Это был один из червеформов, которые произошли от человека. Экземпляры такого вида попадались не часто, и каждый червь немного отличался от других особей своей породы. Этот был вишнево-красного цвета, и тело его пульсировало от посмертных мышечных спазмов; картина в целом напоминала первые этапы образования тромба в кровеносном сосуде. Только этот тромб имел четыре фута в длину и весил около сотни фунтов. Тело топорщилось острыми шипами, которые торчали по обоим бокам и выступали из сегментированной спины. На половине высоты каждого шипа имелся нарост в виде пузыря светло-голубого цвета, похоже прикрытый только тонкой мембраной — упругой, влажной, поблескивающей.

Один из врачей сообщил Гилу (который уже сообразил, что выступает в роли конгрессмена, прибывшего в исследовательскую лабораторию с инспекцией), что хотя червеформ мертв, но все еще можно продемонстрировать, для чего предназначены эти голубые сферы размером с теннисный мяч. Он повернулся к телу и скальпелем срезал слой гнилой плоти у основания шипа. Обнаружив то, что искал, он поманил к себе Гила — или конгрессмена, если угодно.

— Вот это нервный триггер — спусковое устройство, которое получает импульсы и от мозга, и от кончика шипа. Если кто-то нападает на червеформа, кончики шипов улавливают колебания воздуха и передают сигнал нерву. Нервный триггер разрывает внутреннюю оболочку мешочка с ядом — того самого голубого пузыря — и посылает токсичную жидкость по внутреннему каналу шипа к крохотным отверстиям на его кончике. Или же, если враг еще не атакует, но червеформ видит, что это вот-вот случится, он может сознательно послать импульсы от мозга, чтобы запустить триггер и подготовиться к встрече атакующего.

— Поразительно! — сказал Гил.

— Мы тоже так думаем.

И тут же его начала сотрясать отрыжка. Он ничего не мог поделать с собой. Он давился, пытаясь сдержать рвоту, и одновременно кричал.

В следующее мгновение Гил был отключен от фильма и снова оказался в своем кресле. Контрольные компьютеры восприняли возникшее в нем резкое отвращение и немедленно разомкнули его цепь.

Чувствуя себя совершенно опустошенным, трясясь всем телом, Гил ослабил шнурок, стянул с себя сетчатую шапочку и бросил на сиденье. Потом встал, покачиваясь. Звуковые иголочки отодвинулись от его нервов и перестали щекотать чувствительные центры. Он проковылял вверх по проходу, потом вышел в коридор громадной Коммерческой Башни. Здесь было светло, воздух посвежее, и ему стало лучше. Он сунул руки в прорезные карманы короткого плаща, который носил поверх трико, и свернул к лифтовым шахтам.

Пока он падал на уровень первого этажа и выходил из здания, в нем снова зазвучали вопросы. Так что же, это ядерная война породила популяров или виновны музыканты? Но в чем может заключаться вина музыкантов? Разумеется, им не под силу изуродовать тысячи этих…

Тут он вспомнил генных инженеров и камеру генного жонглирования в «Первом Аккорде». Но и это ничего не объясняло. Люди из развалин, само собой, ни за что не согласились бы добровольно подвергнуться таким зверствам. Уж никак они не кинулись бы всей толпой в «Первый Аккорд» по доброй воле, чтобы выйти оттуда чудовищами. Кто-то удрал бы, спрятался, уклонился…

Во всем этом никакого смысла, никак не вяжется. И вот теперь, через многие часы после того, как сработала запись, он ничуть не ближе к разрешению своей дилеммы, чем за несколько секунд до конца записи, когда первый страх и благоговение затопили его рассудок.

Так где же выход? Бежать? В другой город-государство, их ведь немало на Земле? Но он припомнил те случаи, когда представители других городов-государств прибывали в Вивальди. Судя по тому, что он слышал и читал, их собственные города имеют те же самые социальные порядки — общественное устройство, основанное на гладиаторских ритуалах вступления в гражданство и на строгой системе классов. Допустим, удерешь отсюда, преодолеешь, рискуя жизнью, немалое расстояние до другого города-государства и обнаружишь, что там ничуть не лучше, чем здесь, если не хуже.

Что же тогда делать?

Гилу нужен был такой человек, с которым можно обсудить ситуацию и услышать разумное мнение. Если бы кто-то подсказал как взглянуть на эту проблему иначе, может, она бы легко решилась. Но он представить себе не мог, кому можно рассказать о своем популярском происхождении, не рискуя оказаться в мусоросжигательной печи. Кому ни расскажи, любой отправит тебя в печь… Кроме Тиши.

На ближайшей видеофонной станции он обратился к справочной службе и нашел адрес ее родителей. На этот раз, окрыленный четкой целью, он шагал с удовольствием. Он думал о Тише, о ее лице, о теле, о том, как она говорит и двигается. Тиша поможет. Она найдет бальзам для его душевного разлада…

Он не мог знать, что образ действий, который сейчас выбрал и который будет выбирать дальше, приведет его прямо к безлицему черному человеку, ожидающему в развалинах…

А когда-то…

Силач, по пятам за которым мчался Дракон, ворвался в лечебную комнату и кинулся к Незабудке. Незабудка… Это имя ей подходило. Правда, многие черты бросались в глаза при взгляде на нее: например, груди (сейчас высокие и набухшие от молока), или красивые, гладкие коричневые ноги, или ступни, крошечные, как у фарфоровых статуэток, — но самое большое впечатление производили две особенности: во-первых, глаза, голубые и зоркие, а во-вторых, тонкие, полупрозрачные перепонки между пальцами, те отметины, которые помешали бы принять ее по ошибке за музыкантскую леди исключительной красоты.

— Я думала, ты не успеешь, — сказала она, протягивая к нему руку.

— Дракон вздумал игры играть — подлое пресмыкающееся!

— С дороги! — рявкнула Воробьиха, прыгая по-птичьи перед лежащей девочкой-женщиной. — Время пришло. Схватки. Боль. Я знаю, когда приходит время.

И, словно по команде, Незабудку передернуло — начались схватки; лицо так перекосилось от боли, что Силачу стало страшно смотреть на нее.

Но её ногти впились в мозолистую кожу его ладони, и ему пришлось смотреть.

Воробьиха вытолкала Силача с Драконом за дверь, потом повернулась к аудиорецепторам встроенной в стену огромной компьютерной системы — робота-доктора.

— Она рожает, доктор. Способен ты ей помочь?

— Аборт потребует…

— Нет! Аборт исключен. Ты поможешь ей родить?

— Могу я взглянуть на пациентку? — спросил робот сиплым, не допускающим возражений голосом.

Воробьиха вдвинула операционный стол в проем посредине робота-доктора. Теперь Незабудку не было видно.

— Я могу оказать помощь, — объявил компьютер.

— Ну? — спросил Силач у Воробьихи.

— Что — ну? — ответила она вопросом на вопрос.

Ее черные глаза были окружены паутиной тонких морщин возраста и усталости, да и хитиновый клювоподобный ободок, заменяющий ей губы, с годами превратился из черного в серый.

— Ну ладно, что нам дальше делать?