Анатолий Дроздов - Рота Его Величества Страница 18

— Гляди, какой вырос! — изумилась мать, взъерошив мне волосы. — Вот тебе! — Она положила на стол кулек. — Угощайся! Я побежала! Спешу!

— Не заночуешь? — удивился дед.

— Некогда! Меня ждут! — Мать выскользнула за дверь.

Я выглянул в окно. Мать подбежала к ожидавшему на улице мужчине, тот взял ее под руку, и они пошли прочь. Дед встал рядом со мной, проводил ее взглядом, затем развернул принесенный кулек. Там оказались дешевые карамельки.

— Шалава! — Дед швырнул кулек на пол.

Я нагнулся подобрать.

— Не смей!

Дед стал топтать конфеты ногами, затем выбежал за дверь. Я подождал немного и вышел следом. Дед курил на чурбаке у сарая, по щекам его текли слезы…

Дети любопытны и любят исследовать мир. Награды деда я обнаружил маленьким. Их было много, и числом они прибывали: к юбилеям Победы фронтовиков награждали. Я любил перебирать ордена и медали; прикладывал их к груди и любовался своим отражением в зеркале. Наигравшись, клал награды обратно — дед не любил, чтоб их трогали. У деда были два ордена Славы — третьей и второй степеней, орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и много других медалей на пятиугольных колодках с разноцветными лентами.

О войне дед ничего не рассказывал, сколько я ни просил.

— Не надо тебе это знать, — отвечал строго.

Знать мне хотелось. Как все мальчишки, я любил фильмы о войне; мне было обидно, что дед молчит о подвигах. Я пожаловался дяде Коле.

— Степан прав, — сказал дядя Коля, перекусывая дратву (он ремонтировал сапог жены). — Ничего хорошего там не было. У меня на войне нога осталась, — дядя Коля похлопал по протезу, — и крепко повезло, что не голова.

— А как же подвиги? — спросил я.

— Какой у разведчика подвиг? — вздохнул дядя Коля. — Ты вот в книжках читаешь: подполз, снял часового. Это значит, зарезал, потому как по-другому никак. Велик подвиг человека зарезать? Страшное это дело, Илья. Человек ведь не свинья. Даже та кричит, когда ее бьют, а тут человек… Понятно, что он фашист и убить его надо, да только одно дело из винтовки, а другое — ножом. Ты ему рот закроешь и режешь, а он кричать пытается — от ужаса. Возвращаешься к своим, а ватник в крови. Постирать негде, так и ходишь…

— Дед немцев резал? — спросил я.

— Как курей! У него семью убили, лют был Степан. Не миндальничал, как я. Ведем языка, а он его ножом в задницу — чтоб ногами быстрее двигал. Пока пригоним, у немца штаны в крови. Ругали нас за это, да толку? Начальства мы не боялись. Мы же смертники! Из разведчиков, может, один процент до Победы дожил, да и тот, как считать… Вот так, сынок!

На похоронах деда дядя Коля плакал навзрыд. Его держали под руки — сам он уже еле ходил. Неловко склонившись над гробом, дядя Коля гладил лицо умершего друга и все повторял:

— Степа… Степа…

На похоронах я в последний раз увидел мать. Она была с очередным сожителем — стриженым мужичком, с руками в синих наколках. У мужичка была вихлястая походка и щербатый рот; к тому времени я таких насмотрелся. Мать отвела меня в сторонку.

— Не говори Толику, что ты мой сын, — попросила тревожно. — Я сказала ему, что мне тридцать, а ты вон какой! Солдат! Я скажу, что ты мне племянник.

Я кивнул. Толик смотрел на меня косо — урки не любят внутренние войска, но задраться не посмел.

Ночевали мы в опустевшем доме. Разбудили меня голоса.

— Это можно продать? — спрашивал женский голос. — В самом деле?

— Только так! — отвечал мужчина. — За одну «Славу» знаешь сколько дадут?

Я оделся и вышел из спальни. Мать с Толиком сидели за столом и перебирали награды деда. Я молча сгреб их.

— Ну, ты! — вызверился Толик.

Я двинул его в лоб. Толик рухнул на пол вместе со стулом.

— Как ты смеешь! — завопила мать.

— Заткнись, — посоветовал я. — Не то…

Я не шутил. Если б она сказала хоть слово…

Она умолкла. Я завернул награды в газету, сложил их в сумку и ушел из родительского дома — навсегда. Дом мать вскоре продала, возвращаться мне было некуда, и я остался на сверхсрочную. Служил и учился заочно. Юридический вуз для внутренних войск считается профильным, учиться мне не мешали. Получив диплом, я уволился в запас. Мне предлагали погоны лейтенанта, но армией я был сыт.

Награды деда я передал в музей. Была опасность, что мать истребует их по суду. Урки законы знают, ее могли надоумить. Дар занесли в фондовые книги, я пообещал хранителю ежегодно проверять наличие. Не знаю, какое у меня при этом было лицо, но он проникся…

Разбудило меня солнце. Его лучи проникли сквозь веки, окрасив мир в розовое. Я открыл глаза: за окном разгорался рассвет. По всему выходило, что проспал я половину суток, даже больше. В голове роились смутные остатки сна: кто-то подходил ко мне ночью, трогал подушку, но в этих воспоминаниях не было ничего тревожного, и я отбросил их. Встал, оделся и побежал туда, куда звал организм. Когда, умывшись, я вошел в дом, у печи хлопотала Ула.

— Где Рик? — спросил я, поздоровавшись.

— Повел Орлика купать. Снедать будете?

Я кивнул и сел за стол. Орликом звали строевого коня Рика — вчера мне его продемонстрировали. В хозяйстве Тертышкиных имелась также корова (сейчас она щипала травку на дальнем лугу) и десяток кур. Продукция домашнего животноводства послужила мне завтраком: Ула подала сковороду со скворчащей яичницей и кружку парного молока. Пока я ел, она сидела напротив и смотрела, не отрываясь. Взгляд ее был странен и тревожил меня.

— Спасибо, — поблагодарил я, покончив с завтраком.

Ула кивнула и убрала посуду. Я хотел встать, но она знаком велела остаться. После чего опять устроилась напротив. Так мы и сидели, разглядывая друг друга. Ула заплела косу, теперь волосы не закрывали ей уши. Они были такие же остроконечные, как у Рика, но заметно меньше и изящнее. Ула села напротив окна, солнечный свет пробивался сквозь ушки, отчего те казались розовыми. Неподалеку звякнуло ведро, ушки дрогнули и повернулись на звук. Я невольно улыбнулся.

— Почему ты смеешься? — насторожилась Ула.

— Так… — попытался увильнуть я.

— Говори! — велела она.

— У тебя ушки, как у котика.

— Котов не бывает! — надулась она. — Они только в сказках!

— А собаки?

— И собак. Разве не знаешь?

«Вот зачем вам уши!» — подумал я.

— Тебе не нравятся мои уши? — наседала Ула.

— Отнюдь! — заверил я. — Они очень милые. Они… — я замялся, — как лепестки роз.

Ула покраснела.

— Что еще нравится? — спросила шепотом.

— Все! — сказал я.

Разговор следовало прекращать.

— Хочешь сказать, что я красивая?