Александр Сивинских - Имя нам – Легион Страница 18

Господи боже! Так вот что имел в виду каптерщик! «Будет по чему опознать, когда башку оторвет…»

– Боюсь, Гена, – признался Филипп, – самоликвидатор – это лишнее. Я не вполне готов решиться на такой, заведомо в одну сторону, путь.

– Не думаю, – ответил на это Генрик в том же тоне, – что ты будешь колебаться, сорвать ли чеку, когда (и если) попадешь в лапы онзанам. В лучшем случае они бросают пленных в бродильный чан. Живьем. В худшем – сначала проводят множество мучительных не то экспериментов, не то пыток, а уж затем бросают в чан.

Филипп отмахнулся фигой.

– Чур меня, чур!

От белой дороги в сторону уходил проселок. Гравий, пыль, выбоины. Поленились, господа Большие Братья, асфальт положить. Или не захотели. Лететь сломя голову по такому чуду дорожного строительства Филиппу вовсе не улыбалось. Он притормозил. Остальным же – хоть бы хны: запылили, затопали и убежали. Оставили, беднягу, одного среди чужих пространств.

…В спину Филиппу что-то уперлось. Угловатое, твердое – и точно под лопатку. Интересно, что? Он не припоминал ничего похожего. Может, фонарик? Или Волк ради смеха засунул незаметно в ранец кирпич? Остановиться, разве, поглядеть? Остановиться, присесть, прилечь… нет уж, дудки! Если душа трудиться обязана, то тело – вдвойне!

«Раз-два, три-четыре», – забормотал он. Теплые воспоминания закончились, а конца дистанции, напротив, видно не было. «Три-четыре, раз-два. Кто бежит? Наш Капрал. Что так медленно? Устал!»

Чертов кирпич, похоже, разделился наподобие амебы, и второй параллелепипед устремился к другой лопатке, бороздя отвратительными неровными углами по хребту.

Вдобавок становилось жарковато. И хотя трико поглощало пот с прежней интенсивностью, обдувало тело прохладным воздухом, щекотно скользящим от ворота к щиколоткам, былой комфорт пропал без следа. Левый ботинок совершенно внезапно стал натирать большой палец и пятку. «Хеклер» оказался чрезвычайно тяжелым и негабаритным, зачем только надо было брать его с собой? Карабин при каждом шаге бил по ребрам.

Откуда-то явились сотни голодных кровососущих и принялись искать местечко, где бы подкрепиться. Филипп поспешно опустил забрало шлема и включил принудительный обдув, случайно запустив еще и сканер. По прозрачному щитку тут же заметались оранжевые контуры засеченных движущихся объектов: птиц, мелких зверьков и все тех же комаров. Настройкой сканера на минимальный размер целей, похоже, никто до Филиппа не занимался. Он попытался выключить умный прибор. Контуры, увы, лишь вспыхнули ярче, зато обдув полностью прекратился. Пот тут же выступил по всему лицу, будто ждал. Филипп, гнусно ругаясь, откинул забрало.

Комарики возликовали.

Каменистый проселок пошел под уклон. Посеяло мелким дождичком. Вот, значит, почему гнус лютует! К счастью, впереди, на самом пределе видимости, показались человеческие существа.

Четвертый взвод в полном составе, за исключением малохольного, тихобеглого новобранца, валялся на травке, под прозрачным пологом, растянутом между трех сосен. Филипп прибавил ходу.

Наконец открылось долгожданное второе дыхание, жаль поздновато. Перед самым финишем, отмеченным лежащими по сторонам дороги булыжниками, под ногу ему попался вертлявый и скользкий камешек. Филипп активно замахал руками, но не удержался-таки – и воспарил. В этот стремительный миг полета перед его взором промелькнули отнюдь не главные моменты короткой, но бурной биографии, а изумленные лица сослуживцев, вскочивших с земли приветствовать криками и свистом его финишный спурт. Филипп грустно улыбнулся и вернулся с небес на землю, грохоча снаряжением и сдирая кожу на ладонях.

Подбежал Генрик.

– Как ты, жив?

Филипп с сомнением вздохнул и простонал:

– Там он умер, бедный Филя, совершенно обессиля, где обрыв над бездной крут; там его и закопали, и на камне написали, что ему ботинки жали, но теперь уже не жмут.

– Совершенно обессиля… Грандиозно! Надо обязательно запомнить! – улыбка не в меру литературно образованного армянина показалась Филиппу блудливой и издевательской.

– Критиковать легко, – заявил он. – Критики, между прочим, поголовно неудавшиеся писатели и поэты. Вы компенсируете творческую импотенцию своеобразным суррогатом насилия над более одаренными личностями.

– Эк ты завернул! Сразил наповал. Значит, ни Мережковским, ни Писаревым мне уже не быть. – Генрик огорченно махнул рукой. – Ладно, переживу. Не жмут, говоришь, ботинки-то?

– Пока лежу, нет. Но вставать страшно!.. Надеюсь, за нами прибудет машина?

– Увы тебе, мой бедный одаренный друг! Обратно – тоже бегом. Отдыхай! Пять минут мы еще подождем, так и быть.

– Эй, эй, постой, как бегом? – Голос Филиппа враз окреп и приобрел возмущенные интонации. – Мне Волк сказал «на десять километров», не на двадцать!

– Тебя же предупреждали, Волк – страшный человек. Особенно для новичков. А как он бегать любит!.. Ладно, черт с тобой, подождем… ну, восемь минут. Пожуй пока!

Генрик бросил на грудь Капралову твердый брусочек в яркой упаковке.

– Шоколадка?

– Прессованные сухофрукты, обогащенные витаминами и аминокислотами. Вода-то есть?

– Угум.

Филипп уже набил рот, и разговаривать внятно не мог.

ГЛАВА 6

Фиолетовая кошка

Фиолетовую мышку

Посадила спозаранку

В фиолетовую банку.

Как я дотащился обратно – это для отдельного рассказа тема. Рассказа трагического, унылого, постыдного и смешного одновременно. Ребята сначала почти несли меня на себе. «Лучше здесь пристрелите!» – хотелось вскричать истерично, с грохотом падая в пыль. Я хромал, сжав зубы, и молчал.

Километра через два такого вот мучительного, грешно сказать, бега разглядел я впереди нечто, матушке-природе откровенно чужеродное. Урбанизмус какой-то. Предмет отдаленно напоминал одну из половинок рассеченной надвое – с вершины до основания – восьмигранной пирамиды. Удивительный агрегат был довольно крупен и раскрашен в маскировочные цвета. Он висел невысоко над дорогой, обратив к земле слегка отвислое серебристо-голубое пузо, а к небу – четыре бугристые грани. Вместо острой вершины пирамида имела округлую кабину недвусмысленно фаллической формы. Изумительно похожую на прототип даже цветом.

Рядом с машиной сидел на корточках небритый мужичок с ноготок и смолил цигарку.

Четвертый взвод радостно загомонил: «Петруха, избавитель ты наш!» – и взапуски помчался к средству передвижения. Ничем иным удивительный предмет быть, по-моему, не мог.

Петруха, не выпуская цигарку изо рта, улыбался, морща маленькое, сплюснутое в горизонтальной плоскости личико, и смешной скороговоркой отвечал:

– С вас компот, лоботрясы! Я сегодня на целых четыреста метров дистанцию вашу хренову сократил. Только куратору ни гу-гу, добро?!

– Добро! – орали довольные солдатики и взбегали по широкому пандусу в недра чрезвычайно кстати объявившегося транспорта.

– Признавайся, дядька, ты знал, что он будет здесь? – гневно возвысив голос, спросил я Генрика.

– Точно, – осклабился сержант-инсинуатор. – Знал. Петруха всегда транспортер загодя подгоняет. Ни разу еще ждать не пришлось.

Я схватил его за плечо, повернул к себе и от всей души гаркнул в радостную усатую харю… Н-да, вспоминать совестно, что я тогда гаркнул.

Он перестал улыбаться, свирепо взглянул на меня, вырвал руку и пошел быстрым шагом к транспортеру.

Потом я, конечно, попросил у него прощения. Он попыхтел-попыхтел, да и простил. Доброй он все-таки души человек, мой Генка, – отходчивой души, незлобивой.

«Фаллоплан» домчался до базы минут за пять.

Водитель, Петруха Меньшиков, балагурил всю дорогу, то и дело отрываясь от штурвала и поглядывая на нас. Мне все время подмигивал. А я сидел, прижатый страховочным корсетом к удобному сиденью, тупо изучал пачку запасных обойм для карабина, которая терла мне спину во время марш-броска, и страдал. Мало мне испытанного унижения, так еще и жрать хотелось, как проклятому, свеженькие мозоли болели, а мозги неотвязно терзала мысль:

«Почему, почему, скажите на милость, ребята так конкретно меня «сделали»? Как ребенка малолетнего. Как древнего хрыча, затесавшегося в компанию олимпийских чемпионов. Почему?»

Ответа не было.

Пришвартовав транспортер прямо к порогу казармы, Петруха ещё раз напомнил про компот, и машина бесшумно отплыла прочь.

– Сперва в столовую или в санчасть? – поинтересовался ехидно Генрик, когда я закончил плескаться под душем и выполз в коридор.

– Жрать! Жрать, хавать, рубать, метать… ну, и так далее! – стреляя голодными глазами в поисках чего-либо съедобного (хотя бы Бобика) воскликнул я. – Мозоли подождут.

– А Вероника?

– Надеюсь, подождет и она, – сказал я. – Если не хочет быть съеденной заживо.

После завтрака Генрик торжественно преподнес мне маленькую бесцветную пастилку: