Геннадий Прашкевич - Царь-Ужас Страница 19

Схватив кухонные ножи, поляки прыгнули в машину.

Короткий разворот, и «Опель-блиц», сбив шлагбаум, помчался по ровной твердой дороге, которую никогда за всю ее вековую историю не бомбили и не обстреливали.

К сожалению, бензина в баке оказалось мало.

Уже на другой день беглецов, прятавшихся в стоге сена, схватили местные крестьяне. Семен видел, как поляков привезли в форт. Говорили, что Леон не выдержал порки, а Якова к вечеру бросили в каземат – умирать, конечно. Спина у Якова вспухла, лицо превратилось в кровавую маску. Кое-кто из заключенных запротестовал, решив, что в камеру бросили покойника, но капо Гном одним взглядом задавил недовольство.

Принесли воды, окатили умирающего.

Никто не ожидал, что он выживет, но ночью поляк застонал.

Семен сидел рядом на скамье.

Сырая ночная мгла каземата была наполнена вздохами, сонными выкриками измученных спящих людей. Совсем как в твиндеке «Пижмы», только вместо ярких электрических лампочек здесь на весь коридор слабо светил один-единственный тусклый фонарь. Услышав стон, Семен наклонился и положил на запекшиеся, полопавшиеся губы Якова тряпку с водой.

– Лежи, – шепнул он. – Не умрешь, так выживешь.

Яков выжил.

Как стало известно, избивал его капо Гном. Теперь тайной целью Якова стало обнаружить тайник, в котором Гном спал. Обнаружить тайник и убить капо.

Сделать это было непросто.

Ежедневные сельскохозяйственные работы изматывали (на поля гоняли пешком), сил пустая баланда почти не восстанавливала. Иногда пригоняли грузовик брюквы и вываливали ее прямо на плац. Разрешалось есть сколько хочешь, и опытные лагерники напрасно отговаривали новеньких – для них счастливое угощение заканчивалось кровавым поносом, иногда смертью. Сдружившиеся Семен и Яков научились парить брюкву в старой немецкой каске, найденной в глубинах форта. Чтобы понять, каким образом Гном подслушивает разговоры заключенных, они провели самое тщательное исследование. Трещин в стенах, впрочем, оказалось такое множество, что можно было подслушивать любой разговор, в каком бы углу он ни велся.

Однажды в лагерь доставили два грузовика еврейских старушек.

Они были согбенны и худы, морщинисты, страшны, непонятно, как они выдержали дорогу, непонятно, зачем им вообще сохранили жизнь.

Ночью Семен проснулся от странных звуков.

Он не сразу понял, что плачет Яков.

– Смотри, что они делают, – чуть слышно всхлипнул Яков, когда он тихонько сел рядом с поляком. – Они оставили нам только старушек. В Минском гетто они выбрали семнадцать пар самых красивых девушек и женщин. Их построили в отдельную колонну. Они шли по улице оборванные, худые, но такие красивые, что я еще подумал, что даже нелюди могут восхищаться красотой наших девушек и женщин. Но их повели в сторону кладбища. Понимаешь? Нас специально вывели на дорогу, чтобы мы все видели. И мы видели, как колонну впустили на кладбище, а потом послышались автоматные очереди. Понимаешь? Они оставили нам одних старушек. У них голые головы, они плохо ходят. Ты же видел, что у них нет зубов, им всем по сто лет, они скоро умрут, а их оставили, а всех наших красивых девушек и женщин убили. Понимаешь? Наших девушек и женщин убили, они были молодые и красивые, а эти старушки живут. Вдруг они только таких нам оставят? Вдруг все наши девушки и женщины будут убиты, а останутся только старушки с лысыми головами? Вдруг они правда оставят нам только старушек? Они, наверное, хотят, чтобы, потеряв девушек и женщин, мы теперь возненавидели самих себя. Понимаешь?..

– Так не может быть, браток, – тихо ответил Семен. Ему не понравились ночные слезы Якова. Он не хотел, чтобы об этом стало известно капо Гному. – К тому же это еврейские старушки, а ты утверждаешь, что ты поляк.

Но Якова прорвало.

– Они заставляли нас сжигать трупы, – шептал он из темноты. – Мы складывали слой дров квадратом четыре на четыре метра. Под дровами мы прорывали канал, который наполнялся горючей жидкостью. На каждый слой дров укладывали слой трупов. Понимаешь? Однажды мы выложили штабель сразу из трехсот трупов. И среди них не было ни одной старушки, понимаешь? Одни только молодые женщины, девушки и мужчины. Чтобы разжечь костер, они взрывали в канале термитную бомбу. Я никогда больше не смогу любить, понимаешь? Для меня женщины и девушки пахнут горючей жидкостью и термитом. Мы должны были стоять вокруг и лопатами забрасывать в огонь выпадающие части тел. Я закрывал глаза, но так нельзя работать, поэтому я все помню…

– Так не может быть всегда, браток, – повторил Семен. – Пройдет время, ты многое забудешь.

– Ты так говоришь потому что не видел такого, – горячо зашептал Яков, размазывая слезы по щекам. – А я видел. Они заставляли евреев ложиться по обе стороны выкопанного рва, животом на землю, так чтобы головы торчали над рвом. За каждым становился стрелок с винтовкой «98» с примкнутым штыком. Кончик штыка они прижимали к затылкам лежащих и стреляли. А мы с лопатами стояли немного в стороне, понимаешь?..

– Никому не рассказывай об этом, браток, – еще раз повторил Семен. – Ты еврей, это хорошо. Мог родиться змеей, а родился евреем. Но рассказывать об этом никому не нужно. Пусть так и думают, что ты поляк.

– Ты меня не выдашь?

– Не выдам, – твердо ответил Семен. – Но хорошо бы убрать Гнома. Он много знает. Вот он точно должен был родиться змеей.

Он хотел спросить Якова: кто твой отец? Не был ли тебе отцом некий другой Яков, отправленный в тридцать третьем осваивать Северный полюс и спасший меня тем, что выдал меня за специалиста по радиоделу? Что-то общее проскальзывало в манере речи, в скулах, в кудряшках на висках между тем и другим Яковами, но спрашивать он не стал. Его до сих пор воротило от воспоминаний.

Семен, ученый горец и профессор успели тогда открыть трюмы. «Пижма» тонула несколько часов. Кто знает, может, спецы по радиоделу (тот же Яков) восстановили рацию, может, за ними действительно прилетели самолеты из САСШ. Семен был уверен, что кто-то с «Пижмы» спасся. Иначе странно повисал в воздухе неожиданный указ «Об ужесточении мер в отношении лиц, предпринимающих попытки незаконного перехода границы», появившийся в СССР осенью тридцать четвертого года. Этим указом за попустительство и беспечность всем близким родственникам тех лиц, что предпринимали такие попытки, полагалось по десять лет с лишением прав и конфискацией имущества. Значит, действительно кому-то понадобилось заткнуть рты, может, тем, кто сумел спастись с «Пижмы» (если кто-то, конечно, спасся). Их семьи, таким образом, остались в СССР пожизненными заложниками. Семен сам видел тот странный указ, когда работал в передвижной Красной яранге, обслуживающей чукчей-оленеводов (чаучу) в заснеженной чукотской тундре.

Како-мэй!

Однако хорошо было в Красной яранге.

Семен сидел, раздевшись, у очага, и внимательно изучал политграмоту по учебнику, выпущенному в Москве центральным партийным издательством.

«У них, у капиталистов, – читал он, – экономический кризис и упадок производства как в области промышленности, так и в области сельского хозяйства.

У нас, в СССР, экономический подъем и рост производства во всех отраслях народного хозяйства.

У них, у капиталистов, ухудшение материального положения трудящихся, снижение заработной платы рабочих и рост безработицы.

У нас, в СССР, подъем материального положения трудящихся, повышение заработной платы рабочих и сокращение безработицы.

У них, у капиталистов, рост забастовок и демонстраций, ведущий к потере миллионов рабочих дней.

У нас, в СССР, отсутствие забастовок и рост трудового подъема рабочих и крестьян, дающий нашему строю миллионы добавочных рабочих дней…»

Приезжали бесхитростные чаучу, мышееды, пили чай. Маньо Семен (начальник) доходчиво рассказывал о больших вождях Страны Советов. Чаучу кашляли, листали «Политграмоту», радостно тыкали пальцем: «Хороший человек, однако!»

Семен ругался и отбирал книгу: «Меня слушайте!»

Над черно-белой картинкой, так обрадовавшей чаучу и изображавшей человека в военном мундире (в одной руке сабля с нанизанной на нее индейкой, в другой – огромный фужер с вином) было написано: «Кровавый Носке». Он стоял среди множества трупов, что особо и специально подчеркивалось суровой надписью: «Германский социал-фашист, кровью заливший восстание рабочих в 1919 году, убийца Розы Люксембург и Карла Либкнехта».

Отвлекая внимание бесхитростных чаучу, Семен показывай им портрет бородатого Карла Маркса. «Како-мэй! – дивились чаучу. – Скажи, маньо, однако, кольцо на шее зачем?» На шее мирового коммунистического вождя действительно висела золотая цепь с каким-то кольцом.

«Меня слушайте!» – сердился Семен.

В тридцать восьмом, когда шла поголовная проверка чукотских стойбищ, Семен смело предъявил нагрянувшим в Красную ярангу чекистам справку, написанную им самим и заверенную его собственной печатью, – о том, что он, культработник Семен Гущин (фамилию он изменил, а на имя рука не поднялась: кем бы ни назывался, все равно непроизвольно откликался на Семена) является верным и испытанным борцом за пропаганду советских идеалов. Он даже прочел перед чекистами проверочную лекцию о коммунизме.