Игорь Гринчевский - Американец. Путь на Север Страница 19

План работ, который я себе составил, был весьма насыщенным и учитывал возможности совмещения. Например, во время пауз в ходе эксперимента я зубрил греческие и турецкие выражения. Ну, просто обидно было терять время.

Анна Валерьевна, поражаясь взятому мной темпу, то и дело просила меня поберечься. Причем, как мне кажется, больше она волновалась не за поврежденную ногу, а за сохранность моего рассудка. Насчет головы я ее успокаивал, мол, и не такие нагрузки выносила, а вот нога… Та иногда побаливала.

К счастью, нога начала проходить уже где-то через недели полторы-две, иначе я бы совсем взвыл. Кроме того, я планировал было поупражняться с револьверами, но… Усадьба маленькая, всюду дети, неудобно. К тому же стрельба могла привлечь внимание и вызвать ненужные вопросы. Так что я с недельку упражнялся в своих комнатах, «всухую», без выстрела. На вторую неделю, почувствовав, что меня просто «ломает» без реальной стрельбы, осмотрел свои боеприпасы. Увы, как я и опасался, они оказались подмочены. Пришлось просить Анну Валерьевну, чтобы она пригласила в гости Карена.

Ну а Данеляна, оставшись наедине, я прямо спросил, может ли он достать нужные мне патроны. Немного, сотню-другую. Карен заверил меня, что через недельку-полторы может и достать. А потом невинным голосом уточнил, готов ли я платить по два куруша за патрон. Я от таких цен изумился невероятно. Это же было вшестеро дороже, чем в Нью-Йорке. Но потом, подумав, просто увеличил заказ до трех сотен. Мало ли… Похоже, такие патроны тут редкость, а тренироваться надо. Тут, считай, настоящая война идет, и навык стрельбы надо поддерживать. А лучше даже – развивать…»

Крит, порт Ханьи, 16 октября 1896 года, пятница, вечер

Погода, что называется, «шептала»: море спокойное, отливает лазурью, ветерок слабенький, небеса чистые, без единого облачка, а солнышко уже не палит. Самое время стоять на палубе, любоваться окружающими видами да славить Творца за то, как прекрасно он поработал. Тем более что до шаббата оставались считаные часы, а чем еще заняться в шаббат еврею, как не славить Господа? Перес Рабинович, по прозвищу Полтора жида, и предавался этому занятию. В смысле, стоял на палубе и смотрел на окрестности. Но вот благодарности к Всевышнему в его душе сейчас было не сыскать! Чертовы немцы! Поймали их милях в десяти от порта и, хоть было совершенно очевидно, что они идут именно в порт, зачем-то устроили обыск. Притом настолько тщательный, что закончили только перед самым заходом солнца. В результате в Ханью Рабинович попадет теперь только в шаббат[20].

Именно невозможность заняться делами и угнетала Рабиновича. Нет, сам Перес был не слишком религиозен, и у себя, в одесской синагоге, он спокойно мог бы поговорить о делах. Но с Яном Гольдбергом, своим здешним компаньоном, старался соблюдать все обычаи. У того был пунктик, перенятый от протестантов, мол, не стоит дразнить Всевышнего, иначе удачи в делах не будет. Полтора жида усмехнулся. Ха! Да если бы он упускал хоть одну возможность поднять копеечку, он давно бы уже разорился. Сидел бы, как последний босяк, у синагоги и просил милостыню.

Впрочем, одернул он сам себя, к пунктикам партнеров стоит подходить с пониманием. В конце концов, даже его великий дедушка Моше, прозванный одесскими евреями Грек, тоже имел свои приметы. Как он там говорил? «С Воронцовым не борись»? Перес усмехнулся. Так нет уже в Одессе Воронцова, лет сорок как умер. В Одессе даже поговорку про это сложили: «До Бога высоко, до царя далеко, а Воронцов умер!»

Да и сын Воронцова тоже умер. Род чуть не прервался. Некому теперь бороться с внуком Моше. Их род посильнее оказался. Хоть и не аристократы они совсем. Ну, ничего, у менял, банкиров, ростовщиков да финансистов своя сила есть. Не меньше, чем у иного графа или князя.

И деда он, Перес, уважает, вместе со всеми его слабостями. Как вся Одесса его уважала. Уважала и побаивалась. Ну, может, и не вся, самокритично поправил себя Перес, но те, кто знал, где и как крутятся деньги, те уважали. Дедушка Моше был «банкиром» греческой общины Одессы. И именно он придумал деньги, уплаченные грекам императором России за апельсины, разместить в городском бюджете в рост[21]. Да так ловко разместил, что греческая община даже проценты прожить не успевала. И к какому-то моменту по наущению дедушки Моше греки потребовали, чтобы им в погашение задолженности передали бы контрольный пакет акций только что созданной пароходной компании. Знающие люди дедушку за это сильно уважали. Еще бы! Не на простого человека замахнулся. На полного генерала, да в придачу еще и генерал-губернатора.

Вот только кончилось это печально. Воронцов велел сумму и набежавшие проценты пересчитать в апельсины, причем по той цене, по которой их император в свое время у греков купил. И выплатить сумму с процентами апельсинами же. А что апельсины с тех пор подешевели в сотню с лишним раз, так это, мол, его не беспокоит. И пожаловаться на произвол некому. Воронцов в Новороссии был высшей властью, обжаловать его решение мог только сам император, а у нового императора греки благоволением не пользовались. Греки деда тогда чуть не пришибли. И доверие их, как и право вести их финансы, Моше Рабинович восстанавливал потом долго, по крупиночке. Но – восстановил! Потому как был велик. И внуку дело передал. Так что теперь в жандармском управлении Одессы человек, взявший у Рабиновича взаймы, назывался «греком»!

За этими размышлениями Рабинович и не заметил, как они пристали. Ян, как и ожидалось, встретил их в порту. Но – вот сюрприз – не один! Рядом с ним стояла молоденькая и симпатичная евреечка. Родственницей она Яну быть не могла, все его родственники жили на континенте. Женой она быть тоже не могла, Гольдберг еще в прошлом году овдовел, а про свадьбу компаньону написал бы.

«Вот это новости!» – подумал Полтора жида и оглянулся на плывшую с ним Софочку. Собственно говоря, именно ради того, чтобы породниться с Гольдбергом, он и захватил с собой троюродную племянницу. Дело, которым Рабинович собирался заняться на Крите, никому, кроме родственника, не доверишь.

Теперь же, похоже, все планы Рабиновича выдать Софочку за Гольдберга и тем укрепить связи с партнером были под угрозой.

«С самого начала не задалась поездка! – философски вздохнул Перес. – Впрочем, нет худа без добра! О делах мы говорить не можем, а вот про матримониальные планы – вполне!»